Когда он поворачивается, она все еще не стоит на месте.
Правая кисть изгибается, показывая «рыба», но слишком смазанно, чтобы он был уверен… потом «очаг»… нет… «скелет»… нет, «существо»… потом резкое движение… «ловушка»… так он думает, или что-то в этом роде, хотя он наверняка ошибается, слишком быстро она «говорит».
Он вскидывает руки:
– Момент молчания, я умоляю тебя!
Плечи Элизы обвисают, она выглядит точно получивший нагоняй ребенок и открывает два трясущихся кулачка: никакого особого знака, универсальный жест раздражения.
– Сначала – о самом важном, – говорит он. – У тебя проблемы? Ты пострадала?
Она жестикулирует так, словно давит жуков: «нет».
– Прекрасно. Могу я предложить тебе хлопьев? Я съел только половину миски. Нервы, я полагаю.
Элиза хмурится и вновь показывает «рыба».
– Дорогая, я говорил тебе вечером, что у меня встреча, я практически уже убегаю. Откуда эта внезапная страсть к рыбе? Не говори мне, что ты беременна.
Элиза прячет лицо в руки, и дыхание Джайлса перехватывает.
Неужели его саркастическое замечание вынудит заплакать девушку, жившую в одиночестве со дня их встречи? Ее плечи вздрагивают, но это скорее икота или смех. Когда она убирает руки, ее глаза все такие же дикие, но она встряхивает головой, словно пораженная абсурдностью его утверждений.
Она делает протяжный выдох, явно пытаясь успокоиться, и в первый раз за сегодня смотрит прямо на Джайлса. Через секунду ее рот подергивается в правую сторону. Джайлс стонет.
– Еда в моих зубах? – гадает он. – Нет, это волосы… так? Они съехали набок? Хорошо, ты колотишь в мою дверь до того…
Элиза протягивает руку и снимает сухие листики березы со свитера Джайлса – следы недавнего шторма. Затем она слегка поворачивает его бабочку и в конце концов поправляет что-то на виске, где настоящие волосы встречаются с париком, хотя это все выглядит скорее проявлением приязни, чем реальной попыткой что-то исправить.
Она отступает на шаг и делает знак «привлекательно».
Джайлс вздыхает: на женщину нельзя положиться, когда ты хочешь услышать правду.
– Как бы я ни хотел изобразить обезьянью вежливость по отношению к тебе, все же имеется упомянутая выше встреча. Желаешь сказать мне что-то перед тем, как я уйду?
Элиза смотрит на него уныло, и поднимает обе руки – знак того, что сейчас она будет «говорить». Джайлс распрямляет спину, точно студент, готовый к устному ответу. Ему кажется, что она не обрадуется улыбке прямо сейчас, так что он прячет ее под усами.
Его давний страх, выросший за последний год, – что он, смытый из жизни, никогда не существовавший так называемый художник и его разбитый батальон дебилов-котов, что именно они мешают Элизе раскрыть ее потенциал. Он мог бы улучшить ее жизнь, просто съехав отсюда, найдя некое убогое место, населенное стариками, которые приняли бы его в компанию для игры в бридж. Ей тогда бы пришлось искать кого-то другого, человека, что сможет расширить ее горизонты вместо того, чтобы сужать их.
Если бы только он мог справиться с горечью от потери.
Ее знаки медленные, аккуратные, полностью лишены эмоций: «рыба», «человек», «клетка», «О-К-К-А-М».
– Ты можешь делать это быстрее, – требует Джайлс.
То, что происходит дальше, так же ошеломляет, как монолог из Мильтона, выданный застенчивым детсадовцем. Исчезает пристрастие Элизы к поиску идеальных слов, ее руки обретают ловкость, обычно свойственную ногам, и рассказ течет с симфонической ясностью, пусть даже виляет из-за импровизаторского рвения.
Механически, и все же захватывающе, подобно любой хорошо рассказанной истории, которую приятно читать, пусть даже каждый поворот толкает эту историю в тот мрачный жанр, которого Джайлс не любит. Сначала он думает, что она все придумывает, затем детали становятся все более четкими и ядовитыми.
Элиза, по меньшей мере, верит каждому слову.
Рыбочеловек, запертый в «Оккаме», пытаемый и умирающий, и его нужно спасти.
15Глажка, эта скучная, влажная, мучительная каторга, стала идеальным прикрытием для второй жизни. Ричард никогда в жизни ничего сам себе не гладил, у него нет представления, сколько времени это занимает, полчаса или половину дня.
Лэйни просыпается до рассвета, делает по дому все, что успевает, торопит детей в школу и затем смотрит утренние новости через пар от гладильной доски, пока Ричард не уходит. Часы, которые она выторговала у Берни Клэя, находятся между десятью и тремя, и у нее достаточно времени, чтобы добраться до работы, и ничуть не меньше, чтобы вернуться домой, замаскировать экзотический запах офисной бумаги банальными ароматами косметики.
Ричард уезжает, старый «Тандерберд» громыхает прочь, и Лэйни складывает доску, которой она якобы пользовалась. Ложь мужу – это как вирус, поражающий тело брака; она знает это, но пока не находит правильного способа рассказать ему.
Она не ощущала такого возбуждения и надежды… с какого времени?
С дней, когда они начали встречаться с Ричардом, с аккуратным офицером только что из Кореи? Первых дней, едва они познакомились; ведь потом, когда помолвка стала неизбежной, она ощутила, как начинает скользить почва под ногами.
Лэйни не позволяет себе задерживаться на прошлом.
Слишком многие части ее нынешней жизни выглядят интересными, они возбуждают и радуют ее, даже быстрое переодевание в рабочий «комплект», который она держит готовым в недрах шкафа. Это новый вызов для нее – одеваться для похода в офис. Она делает записи, отмечая, как одеваются секретари, наносит три визита в магазин.
Формально, но не скучно. Привлекательно, но не игриво. Красиво, но не вычурно.
Противоположные цели, но добиваться их и значит быть женщиной.
Поездка на автобусе тоже выглядит интересным мероприятием, ведь надо знать телесный этикет пользования общественным транспортом, выбирать место самой, устраиваться среди других людей, держа сумочку, упакованную плотно, точно рюкзак спецназовца. И превыше всего – зрительный контакт между ней и другими работающими женщинами.
Они сидят поодиночке, но они все равно вместе.
Мужчины в «Кляйн&Саундерс» – ну, они только мужчины.
В первую неделю ее прихватывали за зад минимум один раз в день, и делал это всякий раз другой человек, но с одинаковой самодовольной уверенностью того, кто выбирает самую большую креветку на шведском столе. В первый раз она вскрикнула. Второй смолчала. К пятому она выучила тот мрачный прищур серьезной дамы, наткнувшись на который, наглец виновато пожимает плечами.
Она провожала последнего из агрессоров достаточно долго, чтобы увидеть, как он присоединяется к группе омерзительно хихикающих любителей тискать женские ягодицы. Ее собственная пятая точка горела от щипков.
Вся неделя, похоже, стала чем-то вроде конкурса среди идиотов.
Лэйни ухитрилась победить, доказать, что она нечто большее, чем приятная задница, за которую можно ухватиться. Нет сомнений, что через нечто подобное прошли все машинистки и секретари в агентстве, или женщины в автобусе, или даже женщины, что моют пол у Ричарда на работе.
И вне зависимости от настроения Лэйни держала голову высоко.
Она выучилась пользоваться селектором во время обеденных перерывов, вымуштровала себя говорить с такой уверенностью, в которую
