– Куда мне без друзей, – осклабился азарин, и волчья натура Еремы рванула, останавливая человеческое глупое сердце. Да только не позволили умереть.
Незримая рука схватила за шиворот.
Тряхнула, успокаивая.
– Не спеши. – Тот, кто занял тело Еремы, стряхнул сторожевой полог. – Дай им пару дней.
– Не учи меня, ашшери-хаяр.
Азарин не привык, чтобы им командовали. И конь ступил на тропу.
А следом – и другой.
Третий.
Они шли цугом, неспешно, ступая след в след.
Ряженые.
Копыта тряпьем обмотали. Натянули лохмотья поверх брони, лица за личинами берестяными укрыли, да все одно тянуло от них азарским духом.
– Вот так, волчонок, – сказал тот, кто сидел в теле Еремы. – Не мы плохие, жизнь такая… не печалься, если верить жрецам, то ирий прекрасен. Скоро ты с братьями сам в том убедишься… или волкодлаков туда не пускают?
– Что за…
Ерема не желал разговаривать с ним, но заговорил, потому как должен был знать.
– Ничего… поверь, я бы не стал лезть в это дело, если бы мог. Твой братец пронесет манок, на который сбежится вся нечисть в округе. А ее тут изрядно развелось. Ни одна охранная сеть не выдержит… и бой будет жарким, да… а если не пронесет, то азары без манка пройдут. Они на многое способны… а если не они, то…
Сердце вновь остановилось.
И застучало, потому как тот, кто занял Еремино тело, не готов был умереть. Его ждала еще одна встреча.
Рассвет.
Болота.
И женщина, чье лицо сокрыто туманом. Ерема не мог отделаться от ощущения, что знает ее, и знает неплохо, но…
– Ты все сделал правильно, мальчик. – Она провела рукой по волосам. – Мне жаль…
– А уж мне как жаль, ведьма, – сказал тот, кто занял его тело. – Ты исполнишь обещание?
– Исполню, – ответила она, и Ерема, и тот, другой, поняли – лжет. – Но сначала дело… ты ведь не довел его до конца. Возьми.
Она протянула веночек, сплетенный из сухих трав.
– Отдай его… ты знаешь кому.
Имя!
Ерема должен узнать его имя.
– Узнаешь, – пообещали ему. – Придет время, и все узнаешь, волчонок… но ты видишь, какая она… тварь?
Видит.
– И понимаешь, почему тебе надо умереть?
Ерема закрыл глаза.
Да.
Понимает.
Дед рассказывал про зов, про тот, который кровный… про… Елисей услышит, надо лишь постараться, надо лишь решиться.
– Я помогу, – пообещал проклятый, и стало жарко. А потом холодно. И Ерема осознал: он умирает. А пока умирает, есть еще несколько мгновений.
Два удара сердца.
И один шанс, которым он воспользуется.
В горле клокотало.
И болотная вода была кисла на вкус. Она заливала ноздри, и Ерема захлебывался. Скрутило страхом. И еще болью. А потом она прошла, с нею – и ощущение собственного тела.
Почти.
И теперь надо позвать.
Так, как учил дед… последняя песня, которую стая услышит, несмотря на расстояние и время. Ерема закашлялся, выплевывая с водой и кровь.
И завыл.
Он пел, рассказывая о собственной ошибке.
И о том, что не жалеет.
Брат свободен. И он, Ерема, тоже. И что бы ни ждало за гранью, он не боится. Он вернется однажды, в волчьей ли шкуре, в человеческой ли, пусть будет, как Божиня решит, но главное, у него была своя дорога.
Пусть и короткая.
Он пел о людях, которые вошли, не потревожив охранной сети.
И о нелюдях.
И о битве, что грядет, и о сожалении – не ему вести за собой стаю… и о том, что любит…
Когда сознание почти померкло, Ерема услышал ответ. И потому умер почти счастливым.
Елисей знал, что так будет.
Это знание принадлежало звериной его половине, которая, против ожиданий, способна была испытывать боль. И близость луны, ради этакого случая спустившейся низко – рукой достанешь, – не успокаивала.
Елисей выронил нить заклятья, которое плели все.
И оно рассыпалось мелким бисером.
Он отступил.
И, поймав взгляд наставника, сказал:
– Ерема… все.
Архип Полуэктович покачал головой и ответил:
– Иди…
Куда?
Туда, к краю болота. Пусть человек слаб, но Зверь слышал зов и запомнил, откуда тот доносился. Елисей даже не успел испугаться, что сил его малых не хватит для оборота днем, как шкура человеческая сползла.
Больно?
Не та эта боль, которая стоит слез.
И плакать волки не умеют. Не слезами. Елисей втянул волглый воздух, отделяя запахи.
Женский… Зослава… своя…
Рядом двое, от которых костром тянет. На болотах костры разводить опасно, даром что вода кругом, а того и гляди полыхнет черная болотная земля. И пойдет пламя низом, выжигая целые пласты, сотворяя глубокие ямины, в которых кипит раскаленный воздух.
Змеиный.
Наставник.
Прочие, которые воспринимались своими, хотя были чужды.
Елисей отряхнулся и широким волчьим шагом потрусил по тропе. Ступал широко, и мхи держали, будто привыкли, а может, сочли Зверя меньшим из зол. Ему было все равно.
Он сорвался на бег, понимая, что уже опоздал.
Волки не умеют плакать. Зато, в отличие от людей, способны отыскать своего даже в болоте. Оно, упрямое, не желало отдавать Ерему, а когда, подчиняясь ведьмаковской силе, выплюнуло, то…
Он был таким спокойным.
Улыбался даже.
И глаза закрыты… и нельзя было отпускать… нельзя…
Елисей облизал лицо брата, избавляя от воды и редких мхов. А потом сел рядом и завыл. Голос его полетел по-над болотом, поднялся к серому небу, потревожив луну. И разлетелся о твердь.
Рассыпался.
Упал на мягкие мхи, чтобы потревожить и тех, кто во мхах обретается.
Плевать.
Горе выплескивалось песней. И в какой-то миг Елисей исчез в ней.
Зверь?
Человек?
Его просто не стало. И не было долго, но все же ни одна песня, даже погребальная, не могла длиться вечно. И на зов его откликнулась стая. Эта была чужая стая, не та, в которой Лис рос. Он не узнавал голоса, но… вот хриплый бас вожака. И мягкий – его волчицы, которая еще молода, но сильна и крепка. Вот разноголосица… и даже детский ломкий вой… и они придут.
Они слышат.
Они не оставят Елисея наедине с его бедой.
От этого стало немного легче. И Лис, улегшись на мхи, принялся ждать. Где-то смутно он осознавал, что надо бы уйти, но… люди его не тронут.
Те, которые были его стаей. А что до других, то пускай, быть может, тогда уйдет не только горе, но и ярость, клокотавшая в груди.
Глава 13. Поминальная
Черный хлеб.
Белое сало с тонкой мясной прожилкой. Зеленые стебли лука. Платок, разостланный прямо на полу. Фляга, которую передавали из рук в руки.
Тишина.
И я, которая этую флягу приняла.
Руки дрожали.
И слезы душили.
Неужто возможно такое, чтобы Еремы не стало? Вчерась он был, а сегодня вот…
– Давай, Зослава, пей. – Кирей протянул и флягу, и краюху хлеба на занюшку. – Пусть будет ваша Божиня к нему милосердна…
– Пусть будет, – отозвалась я, делая глоток.
Зажмурилась.
Вот же ж… первач… не самое пользительное для девки питие, только не вином же фризским душу поминать. И я занюхнула рукавом.
А может…
Архип Полуэктович разом помрачнел там, на болоте. И велел прекращать, мол, повытягивали покойников, и хватит. А после, уже когда добрались до
