– Недобре, – молвил он.
Архип же Полуэктович остановился и, обведя нас тяжелым взглядом – от сразу поняла, что беда случилась, – повторил:
– Недобре.
И после добавил со вздохом:
– Ерема… ушел…
А я, дурища, едва не ляпнула, мол, куда ушел? Добре, Арей руку стиснул, и тогда сообразила, что не на выселки он отправился. И слезы на глаза навернулись.
Разве мог он…
Вчерась сбег, это да, а сегодня, стало быть… не стало.
И никто не осмелился спросить, как же так вышло. И я роту не раскрыла, потому как пускай и говорит Люциана Береславовна, что, дескать, такту во мне что в корове стремления к прекрасному, а все одно разумею – не время для вопросов.
В деревню шли мы молча.
И ныне молчали.
Пили.
Думали. Каждый о своем.
Евстигней ножи свои достал, разложил на коленях и поглаживает, губы шевелятся, будто бы он им рассказывает чегой-то этакого, об чем другим ведать не стоит. Еська на руках монетку свою катает. Взглядом в стену вперился. А видеть – ничегошеньки не видит.
Кирей косу плетет. Заплетет и рушит, и наново начинает.
Арей, тот в углу устроился, разом с Ильею да Лойко. Этие не свои, но и не чужие, погнать их никто не гонит – не дело это, на поминках свару устраивать, – однако ж и к столу, сиречь платку поминальному, не идут они, признавая, что не семья.
Завтрева надо будет блинов напечь.
Как оно еще сложится, а порядок порядком быть должен…
Емельян ладонью по лицу шморгнул.
– Не реви, – одернул Егор, который туточки с самого началу сидел, голову на руки уронивши. – И без тебя тошно.
Встал и вышел.
Только дверь ляснула.
– Началось, – это произнес Евстигней, ножи убирая. – Не думал, что так быстро.
– Ага. – Еська длинное луковое перо подобрал и прикусил. – Сперва надобно было упреждение послать. По-благородному… на гербовой бумаге. Мол, так и так, разлюбезные, готовьтеся, убивать вас станем…
Он сплюнул и зажевал пером.
Поморщился.
– Мне другое вот интересно. Почему они так спокойны? Архип и эта… ведьма.
– А тебе надобно, чтоб по потолку бегали? – поинтересовался Евстигней.
– Нет, но… вам не показалось, что они чего-то такого ждали?
– Ждали, – согласился Евстигней. – Само собой, ждали. Ты ж не думаешь, что нас и вправду сюда привезли нечисть гонять? Пей уже… пока можешь. А ты, Емелька, не слушай. Хочется плакать – плачь. Вдруг да вправду легче станет… барыня ты моя… сударыня…
Он не касался ножей.
Иль я слепа стала, не увидела, как коснулся, да только взлетели оные да к самому потолку и в балку потемневшую впились, что осы злые.
А Евстя встал, покачиваясь, и тогда-то я поняла: пьян он.
– Привезли… на убой и привезли. А мы и поехали… дураки…
– Дураки, – согласился Еська.
– Наш долг служить… – Емелькин голос был тих, но слышали все. – Ей служить… и царству Росскому…
– Ей или царству? – поинтересовался Ильюшка.
Ему не ответили.
А поутру прибыли гости.
Я встала спозаранку. Да и то сказать, спалось дурно. Стоило глаза закрыть, как Ерема вставал, что живой. Хмур. Сосредоточен. Я-то там, во сне, ведала – мертвый он, а… рученьки тянул, обнять желая. Я ж отбивалась, сказывала, будто бы женихи у меня есть, прям на выбор, и выбрать все не могу. А Ерема усмехался и приговаривал, что этакого, как он, точно нетути.
Глаза открывала.
Садилась.
Смахивала испарину. И Еська, который у дверей спать устроился, прямо на полу устроился, на пол этот конскую попону кинувши, спохватывался.
Я головою качала: мол, ничего страшного, он кивал, и внове ложились.
В хате, царевичами облюбованной, было тесно.
Нет, сама-то хата обыкновенною была, крепкой и добротной. Кухонька махонькая, с печью да столом. Погреб, вход в который половичком прикрытый был.
Комнатушка.
Лавки широченные вдоль стен ставлены. Да только ж разве тех лавок достанет на всех? Пусть и не стало Еремы. Пусть и сгинул Елисей, по брату тоскуючи – всю ночь волки пели. А все одно многолюдно туточки. Вона, Кирей на полу крутится, что уж на сковородке. Евстя во сне ногами дрыгает. Емелька постанывает. Я со своими кошмарами маюсь.
И душно.
И жарко.
И еще комар над ухом гудит-заливается. От и встала я досветла. Поднялась. Еську перешагнула – он под утро вовсе умаялся, обнял подушку, подсунул ее под живот да и приснул так.
Дверь отворила.
Воздуху вдохнула студеного. Испарину со лба смахнула… этак я до конца практики и не доживу. Убивать не надо будет – сама уморюсь.
Огляделась.
Небо только-только заружовело. Предрассветным часом сон самый сладкий, а у меня – ни в одном глазу. И чего делать? А было б желание… сошла я со двора. Иные травы по росе собирать – милое дело, они в самое силе своей. Оно-то, разумела я, что нынешним часом одной ходить неможно, но… не будить же Еську? Я и со двора не выйду, туточки все заросло, вона, и подорожная трава есть, и тысячелистник, и ромашка зеленая, пахучая. И пупавку вижу с донником желтым…
Села я и стала рвать.
Приговаривая, как бабка учила, что, мол, не из баловства пустого, но за-ради дела полезного: так-то травы, глядишь, и обиды не затаят, сил не лишатся… рву и складываю на платке, том самом, поминальном, который ктой-то вчера во двор вынес да на лавку кинул.
Может, оно и неправильно, да… другого нема.
Сама не заметила, как песню завела, вполголоса, а все одно…
– Надо же, а голос у вас неплохой, – раздалось над головою. Я и села.
– Только репертуар оставляет желать лучшего. – Люциана Береславовна во двор вплыла лебедушкой. – Я, признаться, не любительница народного творчества… хотя, признаюсь, за душу берет.
– А… вы откудова?
– Откуда, Зослава. Иногда у меня создается впечатление, что учить вас – только время зря терять. Говорите правильно.
А рубаха шелковая, белехонькая, на вороте шитье красной нитью, на руках – тоже. И оденься она так в Барсуках, наши б спрашивать стали, кого хоронить барыня собралась, а тут ничего, мода, стало быть… летник алый из тяжелое парчи. Рукава длинные, широкими нарукавниками прихвачены, а на тех – алые камни переливаются.
– Травы собираете? Похвальное занятие… и все-таки, Зослава, почему вы отказались поступать на целительский? – Она полы подобрала и рядышком присела, огляделась и вытащила из травяных кудрей тонюсенький стебелек звездчатки. – Война – не ваше… оно вашей сути противно. А травы вам по душе. Вы их слышите…
И второй стебелек потянула.
На кой?
От уж вовсе трава бесполезная, сорная. В огород вобьется – никакой силой не выведешь. И ни сушить ее, ни парить, ни в венок вплесть, каждая девка знает, что травку эту с цветочками махонькими разлучницею зовут. Бывало, что иные норовили в венок соперницы вплесть тайком, особливо если венки парные. Глядишь, и разбегутся пути-дороженьки, освободится сердце от неправильное любови.
– Так… – Я плечами пожала, вспоминая свое
