Об чем он?
Неубранных хат не видывал?
Или… вот дурища, конечно, пыль пыли рознь. И нынешняя – клочковата, седовата, страшна – вовсе не пыль… вот клочья один к другому притянулись, срослись, слепились в фигуру страшенную. И встал передо мной будто бы человек, только из человечьего у него две руки да две ноги. Голова-тыква на плечах покатых лежит. Живот до самых колен обвис бурдюком пустым. Из-под живота срам выглядывает, и такой, что иной жеребец обзавидуется.
Стоит и хихикает.
Голова, из пыли лепленная, страшенна.
Лоб огромен.
Нос провален, будто в пыли пальцем дырки две проткнули. Глазьев вовсе нет. А губы лупатые, вывернутые.
– И кто это в гостейки пожаловал? – спросило диво дивное человеческим голосом. – Давненько уж никто не захаживал… позабыли дедушку, позабросили.
И к нам шагнул.
А идет – с ноги на ногу переваливается.
– Нехорошо… а с чем вы, гостейки, пришли? – Голосок у него звонкий, дитячий, только меня от того дрожь пробирает. – С добром али с худом?
– С добром, – отвечаю, – дедушка. Конечно, с добром.
– От и хорошо. – Губы евонные в усмешечке растянулись. – А то порой от заглянут в дом гости дорогие, покрутятся, и разумеешь, что никакие это не гости, а как есть воры да разбойники.
И пальцем нам погрозил.
– Стращать удумал дедушку? – Это он уже к Арею голову безглазую повернул. – От неслух!
И рученькой крутанул, будто воздух замешивая. От того Арей покачнулся, но устоял.
– Скажи своему ка-ба-леру, – слово сие дед произнес по складам, – чтоб не юродствовал, не забижал старичка… а то ж старичок обидеться способный… и тогда худо будет, худо…
На голос евонный завыло что-то в разваленной печи.
Заухало, будто выводок сов там сховали.
Арей же головой тряхнул, а из уха у него кровяная жилочка выползла.
– Да и проходьте, – дед рукой махнул, и в пыли дороженька пролегла, – что ж вы, гостейки, в пороге стали, будто не родные? Садитеся… чаи распивать станем, говорить за жизнь… вы-то небось издалече приехали, повидали всякого…
Голос его переменился. Теперь он бежал, что водица по каменьям, журчал ручейком, и от этого журчания в ушах моих звон вызванивался. Я и сама не поняла, как шаг сделала…
Сделала бы.
Арей удержал.
– Стой. Он тебя заговорить пытается. – Кровь он вытер. – Не стоит, Страшенник…
Страшенник?
Имя-то какое… а и вправду, ему подходит. Страшен старик.
И… похож на хозяина своего прежнего… вот же, и вправду я читала, что когда хаты кидают, Хозяина в новое место не прибираючи, то с годами копится в нем обида, а обида уже пользительную нечисть в жуть жуткую переиначивает.
В Страшенника.
Силен он силой прежней, Хозяина места. Только пользует ее не во благо.
– Умный, да? – Страшенник в ладоши захлопал. – А ну-ка, молодшенькие мои, выходите… поглядите, кто к нам пожаловал! Люди-людишечки… магики сладкие, славные…
Ох, что началось!
Полезли из всех щелей твари, да такие… одни на мышей похожие, только толстых да с головами человечьими, другие – вовсе люди, но один кривой, другой хромой, за третьим лысый хвост волокется… от страху я не завизжала не иначе как чудом.
На ладонях Ареевых шары огненные вспыхнули.
И, не глядючи, кинул он их в пылюку.
Зашипело пламя.
Пригнулось, задыхаясь. Смрадно стало – не продыхнуть. А нежити мелкой только больше становится. Вот по потолку ползут тараканы огроменные, сцепляются один с другим, превращаясь в змеюку…
Не кричать надобно, а воевать, раз уж пришла…
И огонь мой старик поймал на ладонь, а другою прихлопнул.
– Что, девонька, не выходит?
И язык вывалил длиннющий, кривой.
– Ничего, скоро я до тебя доберуся… вот тогда и поговорим, за какой надобностею… – И себя за срам висючий цапнул.
От тут-то страх у меня и отступил. И злость взяла – силов нет рассказать какая! Будут всякие дедки тут девке честное грозиться непотребством!
– Зослава, нам с ними…
Грукают сковородки.
Пляшут ложки заржавелые, грозя в нас полететь. Пусть летят, щит и стрелы останавливал, глядишь, и с ложками сдюжит. А я… как там Люциана Береславовна сказывала? Думать надобно! Огонь его не берет? А что я, окромя огня да щита, умею?
Правильно… те заклятия, которые наставница показывала по просьбе моей.
– Грязно тут у вас, дедушка, – молвила я и кинула в пылюку заклятие махонькое, безвредное по сути своей, зато пользительное – жуть.
Плюхнулось оно в пыльный ковер.
Развернулось…
Ох и заверещал Страшенник!
– Очень грязно… – А я и второе добавила, поелику пыли было столько, что ни одно заклятие с нею не справится, чтоб так, с ходу. – В такой пыли жить здоровью вредно… и посуда немытая…
Кинула еще одно в ложки, только полыхнуло, и разом засияли они, будто новенькие. Копоть со сковородок да котелков облезла змеиною шкурой…
И задрожала нежить.
Отползла.
А то, когда баба убираться желает, то и не всяк мужик ей под руку сунется, что уж про нежить говорить. Ох и разошлась я… спасибо Люциане Береславовне за науку. Хотя ж прежде она мне не больно-то давалась, теперь вот, видать, от злости, с полувзгляду все выходило.
Пальчиками щелкнешь – и ложки строем станут.
Мизинчиком поведешь – сами на полку скакнут, лягут от большее до меньшее… рученькой махнешь – и оконцы посветлеют, паутина скатается шарами, которые ко двери пойдут.
Страшенник только крутится.
Воет.
Да на меня своих молодших уродцев гонить. Да только я что? Хлопнула в ладоши, и выползла из-за печи, прутья роняючи, старая метла. Крутанулась, сор подгребая, и пошла плясать, что твоя барыня.
– Ну, Зослава… – Арей только головой покачал.
А что? Бабе хозяйственною быть от рождения покладено. И верно сказывала бабка, что всякие беды – они от грязи.
Страшенник заскуголил[10].
И воинство его преуродливое рассыпалось, только брызнули, от метлы спасаясь, тараканы да разбежались мыши, уже обыкновенные, с головами мышиными, только худющие. Оно и правда, откудова им жиру нагулять, коль погреба пусты?
Страшенник на меня двинулся, руки кривые выставивши:
– Не попущу… беспорядку!
И воет так, что ажно уши заложило.
– Вот и верно, – отвечаю ему, – дедушка. Беспорядку мы не попустим… ваша правда.
И напоследок еще одно заклинаньице сотворила, которому меня Люциана Береславовна научила, хотя ж сего заклинания в учебное программе не было. А зазря. Страстей всяких навроде нежити и супротив ее заклинаний было множество, а вот чтобы приличное…
Рассыпалось то заклятье мелкой искрой.
Впилось в пол.
И пол засиял свежим деревом.
Распрямились старые занавеси, вернули прежнюю белизну, легли крупными крахмальными складками. Древний сундук ажно вышей сделался. И медные полосы на нем ярко засияли. Сама собой крышка откинулась, выпускаючи полосу беленого полотна.
Страшенник же, в которого мелкие искорки впились, с воем на пол упал.
И замер, полотном спеленутый.
От и все.
Правда, из кругу я выходить не спешила. Мало ли… вдруг да притворяется нелюдь?
– Да уж… – Арей разглядывал Страшенника, который больше не был страшен. Так, мужичонка лысоват да тощеват, борода клочковатая, бровенки рыжие, на грудях впалых волос кучерявится.
Застогнал он.
Повернулся.
Да и встал на карачки.
Огляделся мутными глазами, каковые у пропойцы бывают после загулу-то. Поклонился
