– Зось, отстань от штанов, чего люди подумают…
Уж не ведаю, чего он там про людей говорил, да только вновь возник при воротах добрый молодец со скрипочкой своей. На нас оглянулся, перегнулся на спину, едва пополам не переламываясь, и встал девицей красной.
От вправду красной.
Нос круглый. Щеки тоже круглые, румяные. Глазища-плошки. Ресницы длинны, коса до самое земли… оскалилась девка и ввысь потянулась. Вширь тоже потянулась. Мамочки родные, дак это ж я стою!
– Помогите! – закричала она моим голосом да вперед кинулась, стало быть, к людям, голося, что оглашенная. – Помогите!
– А и вправду, помочь надо, – молвил Еська с забору скатваясь. И штаны свои подхватил, подцепил. – Открывай, Зослава… мало ли, как оно…
Уговаривать меня нужды не было.
Ворота я распахнула и, сунувши пальцы в рот, свистнула. Оно, конечно, девке сего уметь не положено, ибо срамно и курам на смех, но я научилась, когда еще малою была и с хлопцами спорила, кто сильней, кто быстрей и кто плюнет дальше.
Плевал у нас лучше прочих Тишка.
И свистел он знатно, с переливами. Меня-то простому свисту научил, которого куры полохались.
Жаль, сгинул он, застудился, после баньки ледяного квасу хлебанувши. А может, и до того сидела во внутрях хвороба. Сгорел за два дня, и не помогли ни настои бабкины, ни припарки, ни иные…
Рыбняк на свист мой повернулся и, взвизгнувши, юбки подхватил. Да так, паскуда, задрал, что прямо до самого заду.
– А ничего у тебя ноги, – сказал Еська, добавивши: – Если не врет.
Врет он там аль не врет, но догоню и все волосья повыдергиваю! Вздумал честную девку перед людями позорить!
Я за рыбняком и кинулась.
Над головой просвистел огневик да, на землю плюхнувши, погас. Зато с земли поползли твари шустрые да мелкие… захрустело чтой-то под ногами.
– Помогите! – голосила тварь.
И руки заламывала.
– Поможем! – Архип Полуэктович рученькой взмахнул, и голова твари покатилась по улочке, подпрыгваючи. Тело постояло, кровью зеленой плюская из шеи обрубленной. – А ты чего выскочила? – Архип Полуэктович рыбняка толкнул, тот и повалился. Стоило землицы коснуться, и сполз морок. Не девка лежала в пылюке, не юноша распрекрасный, но тварюка со шкурой зеленою, мелкой чешуей та шкура покрыта. Одежа гнилая. Из старых порт лапы торчать навроде лягушачьих, с перепонками, да подергиваются.
– Так я… того…
– И этого. – Архип Полуэктович головой покачал. – Когда ж вы, оглашенные, думать начнете?
И вновь рученькой махнул, только левой. И пронесся по улочке вихрь огненный, мелких тварюк сжигая. Заверещали они, и так, что хоть уши затыкай. Я б и заткнула, только не поможет, да и рученьки сгодятся. Этак, конечно, с огнем я не управлюсь, но…
– Чего встала?! Назад давай! Показывай дорогу.
Я только и кивнула.
И сглотнула.
Евстигней стоял за левым плечом наставника. Егорка не стоял, а скорей уж на плече этом висел… Емелька держался сзади… Кирей был.
Лойко с сабелькой.
Ильюшка без сабельки, но с прутиком тонким, который, мыслится, будет мало сабельки хужей.
А вот…
Зашипело. Загудело. Захлюпало влажно, будто кто по болоту бег. И от звука этого у меня прям мурашки по шкуре поползли. Архип же Полуэктович на звук обернулся и хмыкнул:
– От неугомонные… а все почему? Потому что тупые, как студиозусы. Учишь, учишь их, а в головах не светлеет…
И вновь рученьку поднял, огонь лютый выпускаючи.
Я ж словно ото сна очнулась.
И вправду, что застыла пнем соляным? Этак и сожруть, пока глазищами хлопать буду. Сердце неспокойно? Успокоится. Аль нет. Да только не тут успокаивать его надобно. И, к воротам воротясь, придержала их, молвила, как сие учила Люциана Береславовна:
– Будьте гостями зваными в доме моем, и станет он вам надежей да защитой…
– Ишь ты! – Архип Полуэктович, не оглядываясь, огненного шару кинул да и попал аккурат в мерзопакостного вида старушку, которая в тени плота будто бы ковырялась. Бухнуло. Плюхнуло. И не стало старушки… – А ты, Люцианушка, растешь.
– Стараюсь.
Она вышла из хаты хозяйкой. Оглядела двор. И глаза потемнели, а сие значило, что переживает Люциана Береславовна крепко. Мне ажно жалко стало. Я-то с переживаниев и покричать могу, и поплакать, а боярыням сие невместно. Вот и душат слезы в себе, а оные, неизлитые, тяжестию немалой на сердце навальваются.
– Еще подойдут. – Архип Полуэктович ответил на незаданный вопрос. – Хотят пока пару-тройку сюрпризов гостям нашим оставить…
Она кивнула медленно и важно, мол, понимаю и сама сие знала, а что переживалось, так те переживания примерещились, не иначе.
Я вот села.
Я не боярыня.
И сердце в грудях колотится птицею. И в роте сухо, что выжжено… и Еська, рядом присевший, по руке гладит, успокаивает.
Живой.
И живым вернется. Рыбняк? Что рыбняк… вон, Архип Полуэктович с рыбняка голову снял и на мгновеньице даже не остановился. Арей-то, может, и не так силен, да и в нем огню хватит, чтоб и с рыбняком управиться, и с кикиморою, и с…
– На вот, – Щучка поднесла ковшик с водой, – выпей…
И сама рядышком присела, сховалась, только все одно ей любопытственно, шею тянет, глазищами зелеными на Еськиных братьев зыркает.
– Что… – Егор к оградке прилип, стоит, качается, глядит отчего-то на меня, – со мною будет?
– А мне откуда знать? – Архип Полуэктович тоже водицы принял. Ему Люциана Береславовна самолично поднесла ковшик резной. – Я не гадалка…
Пил он жадно.
И ковшик – хороший такой ковшик, на треть ведра, – осушивши, головой мотнул. Фыркнул. И, ковшик над головой поднявши, перевернул, язык высолопил, каплю ловя.
– Но я же… я ее убил.
– Кого он убил? – Люциана Береславовна ковшик отобрала и, Щучке протянув, велела: – Принеси. В сенях ведро стоит.
– Не надо. – Архип Полуэктович отряхнулся. – Сидеть нам тут долго. Воду беречь надобно. А убил этот олух Марьяну Ивановну.
– Надо же…
Мне показалось, что Люциана Береславовна на Егора с немалым уважением глянула. Я же только роту закрыла, а то и вправду этак попривыкну, буду ходить да мух ловить.
– Я… я не специально… она меня… убить хотела… она и других… она…
Он рукой махнул и сполз на землю. Сел, глаза прикрыл.
– Делайте что хотите, – сказал тихо.
– А я… женился, – в тишине голос Еськи прозвучал громко и до того бодро, что прям тошно стало.
Глава 25. Где война воюется и всякие непотребства творятся
– Фролушка…
Этот хриплый, чуть надтреснутый голос раздался за спиной. И Фрол Аксютович только и успел, что отступить, пропуская клейкую полосу языка. Привычным жестом руку выкинул, спуская огонь, и матерая кикимора заскулила, разом утрачивая былую прыть.
Кикимор было много.
Ползли с болота, что молодняк, на первую осень перелинявший, со шкурой мягонькой, только-только зеленеть начавшей, что матерые, костяными гребнями да бронной чешуей обзаведшиеся. Эти были глазасты и быстры, хитры звериной хитростью. Они искали тени, забивались в самые малые, сродняясь с ними. И сидели, не шевелясь, не дыша, готовые кинуться на добычу.
Языки у них длинны и остры.
Когти-ножи. Зубы-крючья. И радоваться надо бы, что далеко болота.
