– Не надо тебе сегодня платить, парень, – продолжил незнакомец. – Ты, можно сказать, спас мне жизнь, а такое требует благодарности. Так что я проставляюсь. Эй, ты! Тащи два пива, все за мой счет! Нам с господином чародеем предстоит долгая и, полагаю, интересная беседа.
Кабатчика как ветром сдуло.
– Полагаете, нам есть о чем поговорить? – спросил Нифонт, присаживаясь, однако, обратно за тот же стол. Незнакомец его заинтриговал. – О чем же, например?
– О многом, – уселся напротив собеседник. – Например, о том, кому именно ты сегодня спас жизнь. Полагаю, ты обо мне даже слышал.
Чародей приподнял бровь. На известного человека странный незнакомец не походил.
– Разумеется, от старого лица я давно избавился, – невозмутимо продолжил тот. – Менять внешность магией, направляясь в Костуар, было бы полным безумием – но, по счастью, в моем распоряжении старая-добрая пластическая хирургия и достижения эльфийской медицины. Я даже наконец могу снова смотреть в оба – признаться, уже почти отвык, – и добавил одними губами: – В конце концов, недаром меня прозвали Каспаром Одноглазым.
Теперь уже обе брови поползли на лоб – в самом что ни на есть непритворном изумлении. Об этом человеке Нифонт и вправду слышал. Да что там – вся Галактика слышала! Неуловимый бессменный лидер «Синей Смерти», крупнейшей террористической группы современности, последний идеолог анархизма и непримиримый борец с системой. Уже лет пять о нем и его бойцах ничего не было слышно, полагали, что Каспар все же сложил буйну голову, а движение распалось после смерти идеолога. И вот спустя пять лет он объявляется в задрипанном кабаке под иным лицом. В том, что собеседник не врет, Нифонт не сомневался – он научился очень точно различать такие вещи.
Кабатчик вернулся и поставил перед ними кружки. Когда он ушел, Шривастава тихо спросил:
– И зачем же разглашать такое первому встречному? Не боитесь, что сдам?
– Вот знаешь, парень, отчего-то не боюсь, – отозвался Каспар. – Впрочем, даже если сдашь… Мне как-то, понимаешь ли, уже все равно. Но, полагаю, сперва не откажешься поговорить за жизнь со старым анархистом? Отчего-то мне кажется, что нам и впрямь найдется что обсудить.
– Да, – медленно кивнул Нифонт. – Думаю, что найдется.
– Вот ты спрашиваешь, парень: с чего бы это я решил выговориться. Так?
– Безусловно. Вы бы на моем месте спросили то же самое.
– Не без этого. Только сразу договоримся: на «ты» и никак иначе. Нечего мне выкать, я выжига и маргинал. Которого ты к тому же только что избавил от необходимости махаться с дюжиной громил, так что завязывай. Договорились?
– Договорились.
– Вот и славненько. Ну а ты сперва ответь мне на вопрос: почему ты вдруг полез за меня заступаться? Навидался я, знаешь ли, вашего брата. Местным колдунам обычно наплевать, что там творится под их носом, пока это не затрагивает их лично.
– Это показалось мне… правильным.
– Вот как? Отчего же?
– А отчего бы оно должно казаться неправильным? Или ты способен назвать мне полностью вменяемое разумное существо, которое заявит, что мутузить всей толпой одного – безусловное добро, а я только что совершил несмываемый смертный грех?
– Твоя правда. И тем не менее большинство прошло бы мимо, отговариваясь тем, что это не их забота или что, раз бьют – то за дело, или еще чем-нибудь в таком духе. Так почему же ты не поступил так же?
– Никак сократический метод? Почему нет – сыграем им в обе стороны. Ты говоришь, что чародеям обычно нет дела до того, что не затрагивает их лично? Ну что ж, могу сказать: этозатрагивало меня лично. Я сам пережил нечто подобное. В конце концов, как ты думаешь: что мастер магии мог забыть в этом задрипанном, с позволения сказать, кабаке?
– Вот. О том я и говорю. Тяжелые времена, а?
– Они самые.
– И это видно. Когда мы довольны жизнью, мы как черепаха в панцире: голову спрятали – и нам хорошо да спокойно. Такой вот кокон мелких радостей, защищающий от страшной правды. Но вот если эту коросту сорвать, человек станет как открытая рана – и в таком состоянии он не сможет отвернуться от мира. Потому что этот паскудный мир будет рвать его в клочья!
– Да ты философ, Каспар.
– Язви-язви. А сам подумай: сможет ли простой головорез поднять столько народу на борьбу с убожеством мира? И заодно подумай: так ли я не прав?
– Быть может, что и прав. Я этого, заметь, не отрицаю. Но… как ты сказал – борьба с убожеством мира? Путем взрывов и убийств и как вы там еще в «Синей Смерти» развлекались? Уж прости, но мне кажется, что это не менее убого. А то и хуже.
– И опять твоя правда. Однако когда я был молодой и глупый, мне казалось, что это единственный выход. Если уж власти сопутствует порядок, думал я, то единственным ответом может стать только хаос.
– Власти? Ну да, ты же, как я слышал, анархист… Значит, власть в твоих глазах и воплощает пресловутое убожество мира?
– Отчего же только в моих? Так оно и есть. Суди сам: власть – это принуждение. Насилие. Лишение свободы выбора. Начальство гнобит подчиненных, колдуны и богатеи – простых людей, правительство – всех подряд, толпа – одиночку, клика власть имущих – изгоя в среде своей. Неужто с тобой было не так? Ага, как глазки-то сверкнули! Именно так. Этот мир прогнил, парень. Уже давно. Каждый стремится подсидеть другого, подставить его, прогнуть под себя да взобраться по согнутым спинам себе подобных повыше: туда, где можно глотнуть свежего воздуха. А только воздух и там, наверху, давно провонял этими отбросами, гниющими заживо. Чтобы и впрямь подышать чем посвежее, нужно отращивать крылья – но кто ж из них на такое способен?
– Почему «из них»? Из нас. У тебя-то, гляжу, тоже не получилось.
– Да, тут ты меня поймал… Я долго играл в эту игру, пока не понял фундаментальную ошибку. Ну что, парень, раз ты
