Пока она ничего не знала о нападении. Ни кто, ни когда, догадывалась, что оно случится, но исполнителей тьер Эльнор нашел сам. В остальном же…
Внешне их ничего не связывало, оставалось убедить в своей непричастности Даверта.
– И что набрала?
– Странное с ним что-то, монтьер, – пожала плечами тетушка Мирль. – Слуги говорят – не от мира сего. Художник, этим все сказано…
– И только?
– Кисти с красками ему милее девок! Часами с ними просидеть готов, а смазливых служанок и не тискает. Недаром герцог его женить хочет – авось образумится. С молодой-то женой интереснее.
– А еще что? Вино, травка, друзья… может, ему не жена нужна, а приятели? Чтобы зады повторять?
– Нет. Этого точно не было. Живет себе отшельником, картинки малюет. Кстати, говорят, красивые.
– Понятно. А про мать мою ты кому рассказала?
Мирль замотала головой, мол, не рассказывала, но видела, уже видела, что Луис не поверил.
– Никому, монтьер, вот Арден свидетель! Никому.
– Врешь.
– Не вру!
– Я тебя предупреждал, что будет, если будешь лгать?
– Не лгу я! – праведно возопила Мирль.
Не верили, ей попросту не верили, и она это отлично понимала. Луис качал головой.
– Знаешь, что с тобой сделают? Сначала… тут десять человек. Я ни причащаться, ни наблюдать не стану, я брезгливый. А вот они тебя опробуют. Думай сама, на что ты будешь похожа. И это только начало. Я тебя убивать не стану, ты долго будешь жить, очень долго, и каждую минуту жалеть об этом…
Мирль зашипела бешеной кошкой.
– Пугать он меня будет! Да пошел ты, щенок!
– Я-то пойду. А они останутся, – нехорошо усмехнулся Луис. – Ну?!
Мирль ответила короткой тирадой, в которой желала Луису залезть обратно в живот своей матери, протухнуть там и сделать еще кое-что совершенно противоестественное.
Не помогло.
Луис нежно улыбался. А потом махнул рукой своим людям, мол, приступайте – и вышел.
Мирль не кричала. Ни когда грубые руки срывали с нее одежду, ни когда избавляли от веревок – что она может сделать десяти наемникам? Ей хватило и пары минут.
Где женщина может спрятать яд? Кольца могут снять. Одежду тоже. Остается то, что сразу не заметишь.
Волосы. Несколько тоненьких косичек, заплетенных в одну большую косу. Красивая прическа. И – не только прическа.
Всего лишь мотнуть головой так, что волосы упали на лицо, прикусить – совершенно случайно – одну из косичек, на конце которой болтается большая бусина, и та послушно раскусывается зубами.
А на языке остается горечь.
Потом горечь становится все сильнее, голова начинает кружиться, перед глазами калейдоскоп из разноцветных пятен, которые вертятся все быстрее и быстрее, заслоняют мир – и Мирль летит в это хао-тическое переплетение.
Последняя мысль женщины – о внуках.
Жаль малышей, но они уже самостоятельные, они справятся без нее. Все бумаги оформлены честь по чести, да и тьер Эльнор их своей милостью не оставит.
А Даверт ее расколоть не должен, ни в коем случае. За мать он порвет и ее, и внуков, и…
Когда Луис влетел обратно в домик, Мирль уже не дышала. И только на губах женщины играла злорадная ухмылка.
Она выиграла.
Разумеется, она была не совсем Мирль, и лавка по бумагам принадлежала не ей, и внуки записаны совершенно на другое имя, и… да много еще чего.
Что может сделать женщина, стремясь обезопасить своих детенышей?
Всё.
И еще немножко больше.
Мирль так и поступила.
Луису оставалось только в бессильной злобе ругаться самыми черными словами. А еще изучать бумаги, найденные в лавочке. Другого пути не будет.
* * *Второе дело Луис надеялся не провалить.
Надеялся.
Потому что ничего другого ему не оставалось.
Мирль бросили в лесу – авось звери не отравятся. А Луис пришпорил коня и поскакал туда, куда люди не ходили.
На побережье.
Там, на самой границе зыбучих песков, стояла небольшая хижинка. Аккуратная, чистенькая… Только вот никто туда не наведывался лишний раз. Ни рыбаки, ни охотники, ни простые крестьяне.
Зато приходили другие люди. Приходили, прятали лица под масками, а кольца под перчатками. Всем было известно, что живет в этой хижине старая-престарая ведьма, которая давно отдала душу Морю в обмен на вечную жизнь.
Луис сейчас бы тоже ее отдал. И кракен с ней, с вечной жизнью. Пусть подарят лет двадцать его матери, а душа… переживет как-нибудь. Переболеет. Или не переживет, не важно. Луису было проще умереть самому, чем отпускать мать на суд к Мелионе. Хотя судя по тому, что говорила Вальера…
Да примет Море ее душу.
Так говорили при Королях, так говорили, еще когда Тавальен был рыбацкой деревней, так говорили старые семейства. Древняя кровь.
Луис невольно поежился.
А ведь и он тоже…
Тессани?
Даверт?
Нет, судя по всему… Лаис?
В молитвенник Луис таки заглянул, еще там, на поляне, пока разбирались с этой кучей падали. И нашел на первых страницах то, что и ожидал.
Родословное древо.
Вальера Тессани и верно была отпрыском рода Тессани. Но по отцу.
А вот мать ее была из Эттельбергов. Просто люди забыли, они многое забыли, в том числе и то, что именно с Эттельбергами роднился род Лаис. Давно роднился, вскоре после смерти последнего из Королей, зато несколько раз.
Луис смотрел на тонкие связи родословных.
Ида Эттельберг. В девичестве Ида Лаис. Ее внук женится на Дейзетте Лаис. А их правнук берет за себя дочь последнего герцога Лаис. Да-да, того самого, уничтоженного. Потому что на полях возле имени Мэриэтта Линкс в скобках приписка: «Мари Лаис, спасена кормилицей Бенедеттой Линкс, да примет Море ее душу».
Луис листал молитвенник и все больше понимал, что это Эттану отдавать нельзя.
Никому нельзя, разве что у него когда-нибудь будут дети, достойные отца. Чтобы он мог, как мать, передать им наследство и быть спокойным. А сейчас… нет.
Даже Лусии сказать нельзя.
Конечно, Лу собирается замуж за герцога Карста, ей станет намного легче, если она узнает, что тоже древней крови, только вот выигрыш этот ложный. Мимолетный, ничего не дающий…
Объявит сестренка себя родственницей роду Лаис. И что? Те все равно не признают бастарда, значит, будет скандал, а Лу – любимое и балованное дитя. Начнет требовать, ругаться…
Пусть лучше будет уверена, что ей оказывают честь. Во всяком случае, мать именно так и говорила.
Мать…
Ветвистое древо дорисовано ее рукой. И Луис видит имя «Вальера Тессани». Видит четыре веточки, имена, заключенные в квадратные рамки[29], поправки – изначально они были записаны как Тессани, потом мать переправила фамилию на «Даверт» и добавила: «усыновление».
Форму рамок она не поправила.
Как же ее оскорбляла эта ситуация! Как коробила!.. Она, последняя из рода Тессани, наследница Лаис по крови, вынуждена была оставаться всего лишь любовницей.
Роскошные украшения – и место на второй скамье в храме. Первая скамейка отводится только для официальных жен, не для таких откровенных грешниц. Шикарные наряды – и дамы, которые не подают руки, господа, которые не стесняются раздевать взглядом, а что? Если одному можно, то почему остальным нельзя? Свой дом, выезд… и неприятие высшего
