Написанная от руки любовная записка, самодельные подарки. Без своей магии Морфей стал еще загадочнее. В сердце вновь оживает боль. Она становится всё более знакомой и острой. Как будто на сердце шов по самой середине, и он постоянно растягивается.
Я растираю грудь, чтобы избавиться от неприятного ощущения, а потом снимаю клетчатую рубашку и надеваю белье.
Мне становится еще жарче, когда я обнаруживаю, что оно идеально подходит… Морфей знает мое тело, хотя ни разу не касался его; более того, он знает, что я мечтала о красивом белье, с тех пор как покинула лечебницу. Он знает меня.
Застегнув клетчатую рубашку, я забираюсь в постель и опускаю полог. Хорошо, что занавеси достаточно плотные, чтобы приглушить свет маяка. В темноте, под одеялом, я обхватываю себя руками, наслаждаясь запахом Джеба и самодельным бельем Морфея.
Мне снится, что я бумажная кукла, которую нарисовал и оживил Джеб. Я рвусь пополам и наконец избавляюсь от раздирающей боли в сердце. Одна моя половина играет в чехарду, прыгая через шляпки грибов, прижимается к Морфею под сенью его черных крыльев и танцует в небе, озаренная полной луной… Другая половина катается на скейте в «Подземье», ездит на мотоцикле с Джебом, воровато целуется с ним под нашей ивой. И, несмотря на все различия – а может быть, именно благодаря им, – я чувствую небывалое умиротворение. И Джеб, и Морфей счастливы, Страна Чудес и мир людей процветают.
Я просыпаюсь и жалею, что на самом деле я не бумажная кукла. Хорошо бы разорваться пополам и сделать так, чтоб все были счастливы, как в моем чудесном сне.
11
Маски
Во второй раз я просыпаюсь от голосов на кухне. Надев спортивные штаны и пластмассовые сапоги, я шагаю вниз. Джеб и папа уже некоторое время сидят там, судя по пустым кружкам и тарелке, усыпанной крошками медовых цветов.
Странный здешний ход времени сводит меня с ума. Поскольку Джеб нарисовал ночное море, снаружи по-прежнему темно, но тем не менее, видимо, настало утро, потому что папа выглядит отдохнувшим.
А Джеб нет.
Круги у него под глазами стали заметнее – горящие глаза их подчеркивают. На Джебе рваные джинсы и белая футболка, испачканная красной краской. Одного взгляда на вымазанные той же краской руки достаточно, чтобы понять: он опять рисует. Интересно что.
Когда я спускаюсь с последней ступеньки, Джеб встает и отводит упавшие на лоб волосы. Это застенчивый и неловкий жест. Но вскоре бесстрастная маска вновь занимает свое место.
– Ну, раз ты встала, давай сообразим для вас какую-нибудь одежду.
Он достает из сумки яблоко и бутылку с водой. Похоже, морской конек выполнил свою задачу.
– Завтрак, – говорит Джеб, протягивая мне еду.
Я медлю.
– Как ты сюда добрался? У нас-то была лодка.
– Я шел по воде, – немедленно отвечает Джеб.
И тут до меня в полной мере доходит сказанное им накануне: что он бог.
– Правда?…
Его губы игриво изгибаются. Это так неожиданно и прелестно.
– На самом деле, я нарисовал две лодки.
– А.
Улыбнувшись, я беру яблоко и воду, которые держит Джеб. Наши пальцы соприкасаются. Подбородок у него вздрагивает. Джеб поворачивается к папе и жестом просит нас следовать за ним.
Полная надежды, я шагаю по лестнице, жуя яблоко. Вчера я думала, что Джеб потерян для меня. Но раз он не лишился прежнего чувства юмора, значит, я смогу пробиться сквозь стену гнева.
Мы пересекаем море, и он вновь ведет нас в свою студию, похожую на теплицу. Стеклянную крышу почти целиком покрывают черные и белые бабочки. Это живой ковер, который снизу, сквозь стекло, похож на ночное небо, усеянное звездами. Поэтому в комнате полутемно. Мягкий дневной свет пробивается лишь сквозь небольшой, оставшийся открытым, кусочек стекла. Невероятная иллюзия одновременного присутствия дня и ночи.
На столе лежит палитра с разнообразными красками. Знакомый запах утешает меня. Я даже не задаюсь вопросом, где Джеб берет ингредиенты для красок. Пахнут они совершенно нормально, но по происхождению наверняка волшебные.
Без картин и мольбертов студия кажется больше. Единственный мольберт стоит у стены, завешанной тканью от пола до потолка. Еще в комнате есть трюмо, а два угла закрыты японскими ширмами. Красные журавли, нарисованные на них, движутся как живые. Бабочка срывается с потолка, приземляется на ширму, и волшебная птица с неприятным хрустом пожирает ее.
Папа рассматривает всё это, тревожно нахмурившись.
А я зачарована. Вчера вечером я с подозрением относилась к работам Джеба, но сегодня чувствую странный зуд в крови. Просыпается мое безумие. Фантастические создания Джеба, их буйство и зловещие обязанности, кажется, импонируют волшебной половинке.
– Во-первых, – говорит Джеб, обращаясь к папе и раскладывая на столе кисти и карандаши, – нужно нарисовать вашу тень.
Он просит папу снять рубашку, разуться и закатать брюки до колен. Потом ставит его перед холстом и включает лампу. На лист падает четкий папин силуэт.
– Стойте смирно, – говорит Джеб, принимаясь рисовать.
Мне так давно хотелось вновь увидеть его за работой. И теперь, когда я вижу силу, которая бурлит под кожей, когда Джеб вдыхает жизнь в свои творения… появляется глубина, которой мы никогда не сумели бы достичь в мире людей.
Джеб понял притягательность магии, оценил страсть и свободу, которая неотделима от возможности давать нашим созданиям способность взаимодействовать с окружающим миром. Темные импульсы во мне переплетаются с восхищением, а моя человеческая половина предостерегает – негромко, но мощно… она требует, чтобы к ней прислушались.
Если принимаешь магию, то знаешь, как она может пьянить. Джеб становится зависимым, как и папа. Я сама бывала опьянена магией и безумием. Единственный способ сохранить здравый ум – уравновесить волшебство лучшими человеческими свойствами. Но не так просто напомнить кому-либо о человеческих добродетелях, если их столько раз попирали, как в случае Джеба.
– Я сделаю контур, – говорит он, рисуя нижнюю часть папиного туловища, – и заполню его краской. Тогда вам нужно будет прижаться к нему спиной, прежде чем краска