– Синеглазка за столь короткий срок столь многому научилась. И говорит, что теперь поняла, почему тебя скручивает постоянно. Увидела, когда помогала лечить Хранителя. А что ты так смотришь? Да, ко мне обратилась. К тебе же… на сраной козе не подъедешь! Иди уже! Обеспечь нам всем «отдохнувшего, сытого, здорового и знающего порядок» в собственной голове командира. Будь так любезен.
А вот теперь улыбались старшины, вставая, кивали командиру, тут же сбивались в группы, шли на выход, жарко что-то обсуждая, махая руками, жестикулируя.
– Наберись сил, брат, – хлопнул Белого по плечу Ястреб, – впереди намного хуже будет. – И пошел, напевая: – Если друг оказался вдруг и не друг, и не враг, а так! Значит, в горы его тащи! Ха-ха!
Белый смотрел на отражение светила на стене, накручивая локон Синьки на палец. Сам не замечал, как блаженно улыбался, слушая, но не слыша ее щебетание. Они заперлись на втором этаже в одной из комнат гостевого дома Боброва. За дверью стоял Лицедей с самой свирепой мордой, какую мог вообразить, с лицом того самого зверолюда, которого командиры считали своим братом.
– Ты не слушаешь меня, – Синька ударила кулаком в ребра Белого.
– Слушаю, – ответил Белый и тут же повторил пару последних фраз любимой. Этому он научился еще в университете. Спать с открытыми глазами и повторять последние слова преподающего.
– Врешь, – вздохнула Синька, садясь верхом на Белого и стискивая его бедрами. И довольно крепко. Циркачка.
Белый, лаская, провел ладонями по животу девушки, по грудям, наткнулся на цепь с новым амулетом.
– Накопитель? – спросил он.
– А я и знала – не слушаешь, – вздохнула Синеглазка, ерзая на нем. – Не надо, не поднимайся, хочу тебя полечить. А накопитель мне подарил Сумрачный. Видишь, какой красивый! Нежно-синий, большой сапфир. А люди того, Белого, мне его очень быстро в амулет переделали. Видишь, сплав рубиновой стали и красного золота. Красиво?
– Нет, – ответил Белый, – серебро было бы более к месту.
– Но тут – не для красоты. Это все же амулет. Поэтому такая сталь, такое красное золото.
– Не золото это, – Белый блаженно потянулся губами к соску Синьки, – медь это.
– И пусть. И привязка как раз завершилась. Амулет мне дает возможность постоянного использования силы накопителя. Не так, как у всех, – раз, и пуст. А как свой собственный запас Силы. В любой момент и любое количество Силы.
– Хорошо, – согласился Белый, повторив: – Хорошо!
– Ну, любимый, ну… Я же лечить тебя… А!.. Хочу!..
– Вот! И у Хранителей все кости и ткани изменены. Все органы работают иначе. Совсем иначе. Я даже не знаю, люди ли они?
– Люди. Ты же видишь, у меня тоже все изменено. И у Агронома. И у Паладинов Черного Братства. А если выберемся живыми из этой передряги, будем с тобой и Беспутным делать то же самое с одним мальчиком, одаренным к Свету и Жизни – разом. Пока он еще маленький. Чем меньше, чем младше человек, тем легче переносит изменение. Хранителей ломали уже отживших свое. Там смертность была запредельная.
– А тебя?
– Мне было шесть. Агронома меняли в четыре, хоть он и старше меня. На нем и испытывали новый способ изменения. А уж потом – меня. Когда отец стал императором.
– А Кащей тебя восстанавливал, как обычного. Вот и идет у тебя тело вразнос, не справляясь с разноуровневыми направлениями. Но теперь я знаю, что делать. Я смогу даже избавить Хранителя от его проклятия. Правда, руку придется отнять. Но я ему новую выращу! Такую же.
– Нет, – усмехнулся Белый, – не такую. Уже не такую. И второй Хранитель будет неимоверно силен, но уже никогда не сравнится с этим, черноруким. И как ты собираешься ее отнять? Кости его даже изумрудная сталь не перерубит. Жечь Вздохом? Лечить – калеча?
– Сумрачный отрежет своими полосками дымки, – отмахнулась Синеглазка.
– Не знаю, согласится ли Чернорукий, – Белый опять стал ласкать девушку.
– Опять? Белый, ты меня уже залюбил. Дополна! – застонала она.
– Откуда знаешь, что это сын? Да еще и одаренный? – спросил Белый, смотря сквозь просвечивающие в луче светила волосы любимой. – Там же срок – совсем ничего.
– Подозреваешь, что не твой? – Синька резко оттолкнула Белого, кувырком назад откатилась, села, укрытая волосами, как плащом.
– Ты заплачь, – усмехнулся Белый. – До этой выходки не подозревал. А должен был?
– Должен! Да, ты был моим первым мужчиной. Но не единственным! И у меня были другие. Не один! Это может быть и не твой сын, – кричала Синька, откинув волосы.
Белый встал, подошел к окну, глядя через него на суету людей Боброва. Его плечи поникли. Он не выглядел теперь величественно, как и подобает наследнику Престола. Белохвост проскрипел пальцем по стеклу.
– Я ошибся, Синя. Ошибся. Меня жизнь наказала. Старый высмеял. Если ты желала отомстить мне, живя с другими, нет у меня на тебя зла за это. Ты была в своем праве. Ты была свободна. Даже если понесла…
Он сел на подоконник, прижавшись к холодному стеклу спиной и затылком, закинув голову, с закрытыми глазами.
– Я приму его, – сказал Белый, – и воспитаю, как твоего сына. Как своего сына и наследника. Только не ври мне больше, милая. Никогда. Какой бы страшной ни была правда – она всегда лучше самой сладкой кривды. Не наказывай меня больше, прошу.
Синька, с криком и ревом, рухнула на колени перед сидящим Белохвостом, уткнув лицо в его колени, кричала:
– Прости меня! Прости, глупую дуру! Не было никого! Ты – единственный! Только тебя я ждала и любила! Это твой сын! Никогда не сомневайся! Я только твоя! Я верна тебе! Была и всегда буду!
Но Белый ничего не ответил. Молча поднял ее, ласкал и любил ее – резко и жестко, до крика. И уснул головой на ее животе. А девушка проплакала до утра, не в силах отмотать время вспять и не заронить семя сомнения в душу своего возлюбленного.
Какой бы благородный и великодушный ни был бы Белый Хвост, он – мужчина. Самец. Вожак. Собственник. И что бы он ни говорил – он не простит и не поймет. И семя недоверия уже легло в грядку его сознания.
Так думала Синеглазка, глядя в потолок.
И Синеглазка не могла теперь исправить этого, не могла забрать обратно брошенных, в сердцах, слов. Она хотела задеть Белого, увидев недоверие с его стороны. Но оказалось, что это была лишь тень ее собственных страхов. И эта тень теперь встала между ними в полный рост. И Синеглазка плакала по чистому счастью, которое сама же и затенила.
Но с первыми лучами светила, до первых петухов, пришло воспоминание лица Живчика, его удивление, что столь малый плод имеет столь много жизненной силы. Синька гладила руками свой живот, улыбалась, целуя спину отца своего ребенка. Мужчину, которого полюбила однажды и будет любить вечно. И
