Хитров втиснулся между родными и уставился на экран.
73
В Варшавцево было много замечательных мест. Набитый гнилыми листьями погреб. Воронка затопленного карьера. Подвал Умбетовых. Но за тридцать минут до две тысячи семнадцатого года он внезапно понял, что всегда мечтал жить в красном доме.
Ветер раскачивал створки ворот, они визжали, и тени гнездились в нишах. Фасад змеился трещинами, кирпич рассыпался, струился красной пыльцой. На подоконниках шевелилась пожухлая трава, а в узком окне загорались кусочки витража.
Андрей хотел поселиться здесь, среди шорохов и крысиного писка, стать единственным хозяином вокзала в городе без железной дороги.
Снежинки таяли на его резцах, он широко улыбался, будто позировал перед камерой. Внутри уютно устроилась его маленькая шева, его куколка.
Андрей не забыл. Не превратился в безмозглого зомби. Он помнил все, даже то, чего не помнил раньше. Он видел, как под микроскопом, свою жизнь, и улыбка гасла, волосы вставали дыбом, но он приказывал себе думать о боге и вновь радостно улыбался.
Он словно протрезвел впервые за тридцать лет: он обозревал прошлое, и видел никчемного, кривляющегося, слабого человечка, шута в окружении картонных декораций. Ничто не было таким же реальным и правильным, как сырое нутро красного дома, таким же честным и утешающим, как сегодняшняя ночь.
Андрей презирал себя, участника глупенькой постановки с поддельными дружками и любовницами. Они врали ему, лизоблюдничали, симулировали оргазмы, никто из них не был искренен, включая ту недалекую идиотку, что считалась его матерью. При мысли о матери кожа свербела и нуждалась в мочалке. Плохая родословная. Грязная кровь. Плебеи, портящие воздух своим существованием.
Он помнил лучшего друга Богдана, веселого парня Бодю. И дурачка Толю Хитрова. И грудастую шалаву, которая запудрила ему мозги. Уродливое родимое пятно на ее сиськах и сыпь на заднице, и раздражение от бритья в промежности, весь этот пот и хрюканье еще одной плебейки, замыслившей бодаться с богом.
И телевидение, и церковь, и законы, и секс — вот это, что называлось реальностью, — он видел их сыпь и изъяны и желал их скорейшего уничтожения.
Бог рождался в эту секунду. Новый мир, новый закон.
Андрей провел пятерней по шее, почесал кадык.
Куколка сказала, что в идеальном мире он сможет быть тем, кем захочет. Он хотел быть мужем Машеньки, повенчаться с ней заново в соборе из красного кирпича, чтобы их союз скрепили кровью ее гадкого младенца, чтобы они по очереди причастились лопающимися на зубах зачаточными органами и губчатой плацентой.
Тогда он простит ее, и в мире без речи — откуда-то он знал, что при боге не будет речи, идиотских рифмующихся слов — они сольются в животном экстазе под вокзальными сводами.
Андрей отвернулся от ремонтного цеха и бодро зашагал по лугу. Память была шкатулкой, в которой лежали бумажные фигурки, он вынимал их, комкал и пускал по ветру. Он освобождался и вычеркивал имена, сила наполнила мышцы, здоровые ноги меряли виадук, прихваченную инеем землю.
В конце концов, в шкатулке осталась лишь Машенька, его единственная любовь, за исключением бога.
Степь дымила белой мглой, отвалы горбились во тьме. Рыжели осколки раздробленных камней, вырвавшаяся из почвы железная руда. Зацементированные обломочные зерна поднимались отвесными стенами, слоистыми скалами. Их исцарапали когти драконов.
Уже всходя на курган, он избавился от собственного имени. Налегке, улыбаясь, он поравнялся с другими свидетелями грядущего чуда. Какая-то мертвая старуха валялась на тропке, он переступил окоченевший труп и замер на краю плоской вершины.
За метельной завесой простиралась равнина, у подножья холма отчетливо виднелся пологий каньон. На его склонах росли худосочные деревца, корни которых наполовину торчали из глины.
Озерцо на дне кратера припорошил снежок, но под его белой коркой проглядывалась серая жижа. У озерца скучились трое, человек-без-имени узнал святого старца и улыбнулся еще шире и яростней.
Кучерявая девка стояла на коленях у ног знахаря. Платье обратилось в лохмотья, девка лишилась своей маскировки и стала той, кем была всегда: дрянью из низов.
Человек-без-имени брезгливо поморщился.
Матай продемонстрировал пастве серп, и паства отозвалась счастливым вздохом. Было до слез приятно вздыхать со всеми и быть частью происходящего.
Человек-без-имени вытянул шею, чтобы ничего не пропустить. Святой старец плавным движением серпа повернул ключ.
74
Дважды — чтобы утихомирить и удовольствия ради — ее ужалили шокером. От боли свело челюсти, она билась в конвульсиях, сучила онемевшими конечностями, и рыжая отвесила ей смачную пощечину. Во рту сделалось солено. Запахло озоном. Джип петлял, ворочал боками на колдобинах, за окнами лютовала вьюга. Когда автомобиль остановился и в салон просунулся полицейский, надежда затеплилась в сердце. Служитель правопорядка был совсем молоденьким, белобрысым, с ямочками и румянцем на щеках. Она поникла обреченно, завидев за его плечом знахаря.
Матай приодел по случаю торжества бронежилет. Редкие волосы вздыбились перьями. Полицейский услужливо подвинулся, и знахарь наклонился вплотную. От него несло старостью, осенним лесом и мокрой псиной. Желтые, цвета мочи, глаза сканировали пленницу. Она специально подбирала уничижительные сравнения, чтобы не бояться. Но боялась. Страх, соленый, как кровь и пот, проедал душу, вынуждал колотиться под хмурым взором.
Палец с вздувшимися костяшками приподнял ее подбородок.
— Ты подходишь, — прошептал старик.
Шершавые подушечки погладили напухшую скулу. В нем не было ничего человеческого. Паук в выдубленной шкуре.
— Гордись, девочка. Ты — ключ.
— Пошел ты, — процедила Ника.
Он хмыкнул и скрылся из виду. За ним из «ниссана» полезли одержимые, все, кроме рыжей. Та обыскала Нику, похлопала между бедер, грубо, завистливо, облапила грудь, в завершение ущипнув за сосок. Хотелось вцепиться в рыжие патлы и расшибить голову о рулевое колесо. Но за дверцами караулил полицейский. Или убийца в полицейской форме.
Гортань Ники суживалась до размеров соломинки. Тетка, ощупывая куртку, дотронулась до замочка. Помяла и продолжила изучать ткань. Физиономия ее осталась безучастной, словно замка не существовало.
«Она его не чувствует!» — снова в душу закралась робкая надежда.
Лилин амулет был последним шансом на спасение.
При
