– Уснула я потому, что думала, что ты рядом, Мох. А проснулась с этим боровом на себе, кусающим меня за шею. Он собирался меня насиловать. – Имоджин перешла на крик.
– Это не совсем справедливо, – подал голос Мох.
– Тебе полагалось бы с тыла меня беречь. А не оставлять лежащей в открытую, словно наживку для какого-нибудь ополоумевшего насильника. – Она уже плакала, оттирая руки, словно стараясь счистить с них паутину. – Этого дерьма я досыта с Агнцем нахлебалась.
– И это говорит женщина, опоившая меня дурью.
– Пошёл к чёрту! – Она пихнула стол в его сторону.
– Имоджин, я каюсь, – произнёс он.
– А я не шучу. Поверить не могу, что ты меня бросил – опять.
– Прекрати, – выговорил он, чувствуя, как поднимается гнев.
Имоджин придвинулась ближе, на пылающем лице слёзы проложили бороздки.
– Хочешь знать настоящую причину, почему ты одинок? Это не из-за ошибок, каких ты наделал, и не из-за того, что с тобой стряслось. – Голос её сделался хриплым. – Это из-за того, Мох, что ты не знаешь, как вести себя с людьми. Ты до того одинокий, что так и кажется, словно голова твоя всё ещё в той тюрьме сидит. – Она уже разгорячилась и тыкала в него пальцем. – Ты злой.
– Тебя послушать, так ты будто о себе самой говоришь, – горестно заметил он.
Глянул в окно на гостиничную стоянку. Долговязая девочка-подросток развешивала на верёвке выстиранное бельё. Морской ветер облеплял ей платьем спину. Длинноногая собака шарила носом в траве. Молчание у него за спиной наваливалось глыбой мрамора. Достав из кармана тряпку, он принялся протирать очки. Тикали часы на стене. От ветра с моря подрагивали стены гостиницы. Внизу во дворе долговязая запустила в рот указательный палец, будто пытаясь удалить что-то, застрявшее меж зубов. Она закашлялась и сердито зыркнула в небо. Ещё через мгновение она уже опиралась на старый мотоцикл, распевая что-то себе под нос.
– Мох, прости, – прошептала Имоджин, придвинувшись к нему вплотную. – Тот засранец схватил меня за волосы и рванул, когда я спала как убитая. Когда я оглянулась и не увидела там тебя… – Она обошла стол и попыталась дотронуться до его щеки.
– Имоджин, – вскинулся Мох, отталкивая её руку. – Ты права, всё, что ты сказала, правильно.
– Ты ранен? – Выражение раскаяния на её лице сменилось беспокойством. Она опять попыталась коснуться его головы, но Мох увернулся.
– Всё у меня в порядке, – буркнул он. Ощупывая затылок, отыскал место, куда пришёлся удар бутылкой. Сжал выпачканные кровью пальцы и опустил кулак на стол, оставив пятно.
– Чёрт. – Он пошёл по направлению к двери. Пузырёк с синиспорой выпал из бушлата и покатился по полу. Он был наполовину пуст. Мох погнался за ним, понимая, что выглядит, должно быть, смешно. Когда пузырёк оказался в ладони, он встал и перевёл дыхание. Не глядя на Имоджин, произнёс: – Пойду отыщу Шторма.
Несмотря на сказанное, Мох, в общем-то, не знал, куда податься. Знал только, что нужно идти, шагать, чтобы развеять злость. Сидеть, как в западне, в номере, видеть, как меняется настроение Имоджин от озлобления к печали – было больше, чем он мог вынести. Он и впрямь был одинок. Оставаться одному – таково было наказание, какое он наложил на себя в тот день, когда не сумел помешать падению Мемории с волнолома. Оставить Имоджин одну, по-видимому, было бессознательным проявлением его неспособности чувствовать ответственность за другого. Элизабет лишь наполовину была права, утверждая, что Радужник не способен любить его: Мох не был способен принять любовь. Он вышел со двора гостиницы опустошённый и в ярости на самого себя, увернувшись от долговязой, проходя в ворота. Без особой на то причины повернул налево.
Чистка-протест охватил пространство между выходящими к морю зданиями городка и обваливающимся волноломом. Палатки и телеги создавали фон для импровизированного уличного театра и музыкального шутовства. Вечерний воздух был наполнен запахом от открытых жаровен. Перед гостиницей пешеходы запрудили улицу. Мох проталкивался среди нетрезвых странников, пока не нашёл естественный коридор среди тел. И тут тоже кругом – костюмы, только воспринимались они не в волшебной дымке, а в каких-то зловещих красках, и Мох отводил взгляд. Натерпевшись вдоволь от настоящих монстров, он не находил забавы в этих чудищах. Он разыскивал какую-нибудь тропку к относительно тихой гавани, когда слева от него показался переулок. Широко шагавший мимо мужчина толкнул его сзади. Мох, спотыкаясь, заскочил в переулок. Выправился, выпрямился, стряхнул пыль с одежды. Масса тел продолжала толкаться мимо входа. Повернув в обратную сторону, Мох залез в карман и достал пузырёк с синиспорой. После схватки с бандой Зяблика он отыскал пузырёк в траве за грузовиком. Прислонившись спиной к стене, он ногтём большого пальца сковырнул пробку. Пузырёк скользнул в ладони, и снадобье потекло меж пальцев. Мох разжал их и бросил его на землю.
Фреска
Моха чересчур взволновал спор с Имоджин, чтобы находиться среди людей. Вновь оказаться в толпе значило лишь усугубить раздражение. Вместо этого Мох решил срезать путь, пройдя дворами, в поисках тихого безлюдного пути к гавани. Все надежды на простой проход были омрачены, когда он оказался в цветнике внутреннего дворика. Первым его порывом было пойти по своим следам обратно, но его привлекла тишь самого места. Извилистая тропа перед ним была выложена из видавших виды булыжников. Он взвесил один на ладони. Камень был гладким и холодным. С самого детства Мох был заядлым собирателем камней, ни одного пляжа не мог пройти, не набив ими карманы так, чтобы швы трещали. Булыжник в его руке был овальным, цвета сизого голубя с тёмными, похожими на пёрышки отметинами. Приятный на ощупь, он напомнил оцелусы Радужника. Мох вернул камень на тропу.
В дальнем углу цветника находилась глубоко посаженная дверь. Мох шёл по тропе, во многом чувствуя себя злоумышленником. И всё же булыжники приятно скользили под его подошвами. Ароматные растения, зелёные, вопреки близкой осени, радушно манили к себе. Лишь молитвенные богомолы, раскачивавшиеся на стручках дурмана и по-боксёрски молотившие воздух, словно предостерегали: не подходи.
Дверной молоток в виде мечехвоста висел по центру двери. Морской воздух и бездействие застопорили петли. Мох легко постучался пальцами, а потом, не получив ответа, забарабанил сильнее. Ничего. Он повернул ручку, хотя и терялся в представлениях, что надоумило его сделать это. Может, чары места подействовали или просто любопытство одолело. Как бы то ни было, он был вознаграждён: дверь раскрылась, и за ней неожиданно оказалась часовня.
Потолок темнел синевой, пронизанной незнакомыми золотыми созвездиями. Фрески покрывали стены трёх приделов живописными повествованиями с повторяемыми персонажами. Крылатые чудовища и уроды художника напоминали Моху о татуировках Имоджин, и он пожалел, что её нет рядом, чтобы разделить с ним такое открытие.
Деревянные полы были
