– Тебя нет, тебя нет!.. Тебя не может быть! – не своим, хриплым голосом воскликнула герцогиня.
– Мама, я здесь, я существую… – Луиза не могла сдержать слез, глядя на бедное создание. Она хотела броситься к матери, обнять ее и умолять признать дочь, но тут безумная заговорила вновь.
– Я видела, как ты захлебнулась… я видела твое лицо под ряской! О Эрнеста, я лишь смотрела… лишь смотрела… и никого не позвала… Прости!.. – Она опустилась на колени и поползла к девушке, путаясь в платье, в мольбе протягивая руки. – Сестра, прости… – Эмилия упала ничком и закричала, как умирающий зверь, вцепившись себе в лицо.
На ее вопли тут же сбежались служанки. Подхватив герцогиню под руки, они поволокли больную к кровати. Одна из женщин достала из-под матраса кожаные ремни, откупорила бутылочку темного стекла. Словно из ниоткуда возник стеклянный шприц.
Не в силах смотреть на это, Луиза бросилась вон из комнаты. Забытая «Азбука цветов» осталась лежать на ковре. Слова нестерпимо грохотали в ее ушах: «Эрнеста, сестра…» Мертвая сестра матери. Луиза все бежала, подгоняемая страшной тайной, что дышала ей в спину.
Портрет. Еще один, почти скрытый за драпировкой от посторонних глаз. Но ей нужно было его увидеть.
Две девочки в забытом ныне розарии. Одной лет десять, изящная брюнетка. Вторая старше, уже подросток, с улыбкой хитрой и игривой.
И с медным блеском в русых волосах.
***Еще недавно в среде рабочих говорили: «Поезд – блажь для богатых, что вечно торопятся». Путешествия по железной дороге уже перестали быть роскошью, но герцог был богат, и он спешил. А дочь – лишь инструмент, что нужно заставить петь. Поэтому он взял ее с собой. Что он сделает, если она выдаст фальшивую ноту? Откажется играть? Сломает, выкинет… Не все ли ей равно?
Вагон-ресторан переливался хрусталем и влажно сиял лакированной древесиной, размеренно покачиваясь. Покачивалось и вино в бокале перед Луизой. Оно не привлекало ее, как и искусно приготовленное кушанье на серебряной тарелке. Сгущалась тьма, но за окном еще видны были поля, перелески, покосившиеся заборы ферм. Только далекие горы казались неподвижными, как сама земная твердь. Фердинанд Спегельраф методично кромсал ножом и вилкой непрожаренное мясо.
– Я думал, ты будешь рада вернуться к работе, – заговорил он, промокнув тонкие губы салфеткой. – Ведь так?
– Да, отец.
Ей не хотелось продолжать этот официозный разговор, повтор всего, что было сказано между ними в замке. Но герцог хотел быть уверенным, что она его услышала и будет послушна.
– Жить можешь в гостинице, так уместнее. Но раз в неделю будешь приходить ко мне в резиденцию. Это ясно?
– Да, отец…
Как еще отвечать такому властному человеку? Как выбраться из силков его воли? Она была свободнее, пока звалась безродной сиротой.
Судья был доволен. В его планы входило вернуть Лизу Вебер в Комитет и, посредством подкупа и интриг, продвинуть ее как можно ближе к верхушке. Он кивнул и вернулся к своему ужину, а Луиза – к созерцанию пейзажа. Локомотив выпустил пар вместе с пронзительным гудком, разнесшимся по всей округе; из редкой рощицы выскочил перепуганный олень и понесся по тусклому лугу. Это напомнило ей… что-то из далекого прошлого. Что-то забытое, запретное, пахнущее конским потом и собственным испугом. Короткая занавеска задела лицо девушки, приникшей к холодному стеклу.
И тут перед ее глазами рассеялся вагон, отец, элегантные дамы и господа за соседними столиками. Ничего этого не стало. Она видела совсем другую картину: одинокий ребенок в большом дворце, тихий уголок ее личного мира, зловещий разговор, прекрасно слышный за портьерой.
Заговор! Страшный, убийственный умысел…
Тогда она ничего не поняла, но все, что последовало за тем разговором: крах Линдбергов, страна в руинах, разгром и преступления, – все это дело рук ее отца!
Поэтому он оказался в нужный момент в комнате Агнесс, поэтому он так отчаянно пытался сделать сына королем. Поэтому она сама изначально не играла в этом плане никакой роли – бесполезная младшая дочь, годная лишь на то, чтобы выгодно выдать замуж.
Но страна изменилась, и герцог оказался не у дел. Теперь Луиза нужна ему, она его последний шанс. Вот кто здесь настоящий безумец! Не брат, запуганный внешним миром, не мать, раздавленная собственной виной. Он – человек, которому власть всего важней, одержимый и безразличный к людям. Он – чудовище, готовое на все.
– Ты ничего не ешь.
Луиза моргнула и очнулась. Они по-прежнему сидели за столиком в вагоне-ресторане, и отец пристально смотрел прямо на нее. А в руке у Луизы был зажат затупленный столовый нож. Когда девушка наконец положила его рядом с тарелкой, на ладони остался отпечаток узора с его ручки.
– Мне не хочется, – слабым голосом ответила она.
– Ты выглядишь больной. – Даже такое простое замечание звучало как обвинение.
– Я отойду ненадолго…
– Мы будем на месте через два часа. Соизволь привести себя в порядок.
На дрожащих ногах Луиза вышла из-за столика и покинула вагон. Ей хотелось оказаться как можно дальше от этого человека.
Зеркала дамской комнаты окружили ее – напуганные Луизы были со всех сторон. Она умылась, но лицо продолжало гореть. Через два часа мышеловка захлопнется, и она навечно останется марионеткой в руках судьи: тот будет знать о каждом ее шаге.
В эту минуту поезд начал замедлять ход, сначала почти незаметно. Наконец он остановился на безвестной промежуточной станции, не доезжая до столицы. Луиза вышла и осторожно посмотрела в оконце. Поздней осенью рано темнеет, но освещенный желтыми бензиновыми фонарями полустанок был хорошо виден. Мимо Лу протолкнулся кто-то из персонала поезда, распахнул дверь и нырнул в морозную мглу.
Уже не задумываясь, она шагнула следом, не чуя под ногами высоты. На долю секунды Луизу охватило чувство падения, точно с утеса в бушующее море.
***Луизу колотил мелкий озноб: платье из дорогой, но тонкой шерсти почти не согревало, как и отсыревший брезентовый чехол вроде тех, что она шила на фабрике. Если бы у нее было больше времени на раздумья, она бы захватила что-нибудь из теплых вещей в купе, но остановка поезда могла длиться и десять минут, и всего одну, поэтому она действовала быстро. И неосмотрительно.
Костлявая лошадка мелко трусила по размытой осенними дождями колее, ее седой как лунь хозяин полудремал, сгорбившись на облучке. Самокрутка прилипла к отвисшей старческой губе и тихо тлела, не падая.
Телега ехала в Хёстенбург.
Когда Луиза только покинула поезд, мужчина с багровым распухшим носом, восседавший в кассе, сурово сообщил, что ни дилижансов, ни поездов до утра не будет, и Луизе пришлось заночевать, скрючившись на скамейке в здании станции. За пару монет удалось купить стакан обжигающего черного чая; голода она пока не чувствовала.
Наутро небольшая площадь оживилась, и ее заполнили десятки рабочих из местных.
