– Наелся? – уточнила Жозефина Ивановна.
– Абсолютно, – решительно взмахнул я рукой.
– Это хорошо. – Она извлекла откуда-то салфетку, аккуратно промокнула себе губы. А потом вдруг посмотрела на меня строго и приказала: – А вот теперь – рассказывай все.
Глава 14
Среда 19 апреля, день
Ленинград, Измайловский проспект
Домой из Пулкова я привычно добрался на такси. Квартира встретила меня тишиной – родители были еще на работе.
Первым делом я с облегчением избавился от громадного, размером чуть ли не с колесо велосипеда, расписного блюда, что вручили мне на награждении: в чемодан класть его было страшно – работа мастера, а таскать на руках предельно неудобно. Ополоснул, поставил на обеденный стол и принялся делить гостинцы: неизвестную здесь морковь по-корейски, мелкую пахучую клубнику, янтарную курагу… Моим, Афанасьевым, на Фрунзе, Яське, Паштету… Кхм… Кузе. Готово.
Лишь после этого сунул нос в холодильник, собираясь провести там основательную ревизию, ибо оголодал, но тут хлопнула входная дверь. С удивлением посмотрел на часы: мама, что ли, отпросилась с работы пораньше? Она может… Я с готовностью направился в прихожую хвалиться.
Это был папа. Он привалился к стене и, негромко кряхтя, стягивал обувь.
– Привет, – бодро поприветствовал я, – ты рано сегодня.
Он посмотрел на меня с болезненным недоумением, словно совсем не ожидал увидеть здесь и сейчас.
– А… – протянул распрямляясь, – уже приехал?
Кожа на лице у него была какой-то серой, тусклой, будто припудренной, и сам он был весь из себя несчастный и усталый.
– Ты здоров? – встревожился я. – Что-то случилось?
– Здоров? – негромко и с сомнением переспросил папа, словно вопрос неожиданно поставил его в тупик. Потом воскликнул невпопад: – Да уж конечно! – и боком пошел мимо меня в комнату.
Он уже собирался притворить за собой дверь, но тут вспомнил, что забыл кое-то у меня спросить, и повернулся, чуть покривив лицо:
– Да… Как отрешал-то?
– Хорошо отрешал, – осторожно ответил я, разглядывая его с легкой опаской. – Еду летом в Лондон, на международную олимпиаду.
Он чуть оживился, услышав про Лондон:
– Это хорошо: мир посмотришь… А меня осенью вот тоже в Марокко посылают на конференцию. Сразу восемь мест пришло на этой неделе. Кеша поедет, Марьянович, Смирнов… – Из груди его вырвался протяжный то ли вздох, то ли стон, и папина речь пресеклась.
Я нахмурился, припоминая: вроде что-то такое было, с Марокко, но несколько позже. Или нет?
– А ты молодец. – Папа с усилием распрямил плечи, а потом шагнул ко мне, приобнял и похлопал по лопаткам. – Молодец. Надо же… Молодец.
Спиртным от него не пахло, и моя первая гипотеза приказала долго жить.
– Ты выглядишь как-то не здо́рово, – повторил я с подозрением в голосе.
Он еще раз подвигал плечами и стал чуть выше ростом. Посмотрел на меня строго.
– Женщины, – сказал так, будто этим словом объяснялись сразу все горести мира.
– Клубники хочешь? Кураги? – спросил я после короткого молчания.
– Я полежу… Минут тридцать. Или вдруг засну.
– Ну, значит, потом… – сказал я и, словно оправдываясь в чем-то, продолжил: – Я на нас отложил.
На папином лице проявилась ухмылка:
– На сколько порций делил?
Я мысленно пересчитал:
– Пять, кроме нас. Но это с Паштетом.
Ухмылка стала шире, и я торопливо добавил:
– Все – друзья. Ну кроме Томы.
– Ага, – кивнул он с сарказмом, – друзья… Только помни, что дружба между мужчиной и женщиной очень слабеет с наступлением ночи.
– Да пока выкручиваюсь, – усмехнулся я, разворачиваясь. – Ладно, поспи, действительно.
– И не ведись потом на новеньких, – вдруг хрипло каркнул мне в спину папа, – ведь только верность не уценивается!
– О… – Я дернулся, оборачиваясь. – Так ты что… Уже все? Разобрался?
Он отвел глаза в сторону.
– Пойду полежу, – сказал после паузы.
Что было отложено на обед в холодильнике, я так и не понял – смел, не разбирая вкуса. Меня распирало возбуждением, как воздушный шарик – гелием.
– Черт, – шептал я с тревогой и подцеплял что-то вилкой. – Черт, черт, черт… Кажется, сдвинулось! Только бы не сглазить…
Мама примчалась намного раньше положенного, я только домывал посуду.
– Ну? – ворвалась вихрем на кухню.
Я победно улыбнулся, и этого ей оказалось достаточно. Ликовала она от души: шумно и темпераментно. Когда я все же смог выбраться из удушающего захвата, посмотрела на меня озорно:
– А чего это ты весь в помаде? Стой смирно, а то еще свою Мелкую огорчишь. – И полезла, светясь задорной улыбкой, оттирать мне щеки послюнявленным носовым платком. – Не завалил, значит?
– Не-а. – Я невольно задрал нос. – Летом в Лондон еду.
– Ух… – начала она восклицать что-то и резко прервалась, заметив папу. Он маячил в дверях, молчаливый и неулыбчивый.
Мама судорожно втянула воздух и отвернулась, потерянно глядя в окно. Наступившая тишина с каждой секундой становилась все холодней.
«Что-то я на этой неделе пропустил», – с огорчением понял я.
– Ирочка… – вдруг сказал папа с мольбой в голосе и перебрал ногами, будто собираясь идти к ней, но с места так и не сдвинулся. Глаза его тоскливо поблескивали.
Мамино лицо вздрогнуло удивлением.
«Да, – мелькнуло у меня в голове, – а и верно – я тоже такого давно не слышал».
– Ирочка… – повторил он сдавленным голосом, преданно глядя ей в затылок.
Она неторопливо повернула голову и посмотрела на него длинно и странно, словно оценивая произведение искусства – подлинник или подделка.
Мир на нашей кухне замер, ожидая вердикта. Между двумя моими вздохами уместилась вечность. Потом, когда сорвавшаяся откуда-то промеж моих лопаток щекотливая капелька пота уже докатила до резинки на трусах, мамины глаза нашли меня. Бровь ее повелительно двинулась.
Я немедленно воткнул взгляд в пол и забормотал:
– Ну… Я тогда пойду, да? По своим пробегусь, давно не видел… Там клубника на столе, курага…
Мама пошевелила пальцами, поторапливая, и я очутился в
