Пока Самкин с Трубой хоронили сталкера, мы убрали в комнате, кое-как вымели землю и прочий мусор. Вонь то ли ослабла, то ли мы просто принюхались.
По жребию мне выпало дежурить последним, перед самым рассветом. Перекусив, мы заперли дверь на щеколду, закрыли решетчатый люк, чтоб ничего не приползло из бункера, развесили промокшие вещи и залезли в спальные мешки. Сон пришел не сразу, я долго ворочался, глядя на подсвеченное голубым фонариком лицо караульного – Самкина.
Он подошел к делу со всей серьезностью – обложился контейнерами с артефактами, сел, сплетя ноги, и уставился на дверь. Донесся смачный храп Кобы, Джига обругал его, храп прекратился, но возобновился чуть позже, правда, уже не с такой силой.
Мне приснился мобильный телефон размером с корабль или самолет. Жутко хотелось спать, а он все играл и играл веселую еврейскую мелодию. Потом меня начали трясти. Я открыл глаза и увидел нависающего надо мной Джигу:
– Ответь ты уже! Дай поспать!
Надо же, забыл выложить телефон и потащил его с собой! В первом круге Зоны часто бывает связь. На экране высветилось «Пригоршня». Я так хотел спать, что даже не удивился.
– Чего тебе, Пригоршня? – прохрипел я, прикрывая телефон ладонью.
– Химик… ты ж в Зоне работаешь в каком-то институте. Скажи честно, ты ведь знаешь о веществе…
Он что, совсем крышей поехал – посреди ночи такой бред нести? Захотелось его ударить или за неимением под рукой Пригоршни приложить кого-нибудь другого, но я даже его не обматерил:
– Ну ты достал. Люди в такое время спят! Ты что, напился? Услышал меня, и ностальгия замучила? Не грусти, все будет плохо.
И тут Остапа понесло:
– Все глумишься? Я друга потерял, он умер у меня на руках! Будь ты проклят, Химик! И не говори, что ты ничего не знаешь! Все ты знаешь! Потому что, кроме вашего Института, негде такое вещество получить! Я найду тебя и разберусь по-своему. По одному вас переловлю. Клянусь, так и сделаю! Я уже иду за тобой…
Когда из трубки хлынул поток ругательств, я вырубил телефон и перевернулся на бок.
– Что это за псих? – поинтересовался Коба.
– Ты правильно сказал – псих. Спим.
Но сон не шел. Пригоршня и раньше говорил о каком-то веществе из Зоны, очень зловредном. Он, конечно, парень простой, но не псих, что-то его основательно допекло. Почему он уверен, что я не только знаю о веществе, но и как-то причастен к его происхождению?
В памяти всплыли слова Спрута: «Химик в Зону ходит. По чужим смертям, по детским костям». Он тоже ошибается или говорит намеками? Допустим, вещество существует, почему они уверены, что Институт при делах? Мало, что ли, сумасшедших ученых в Зоне? Да сколько угодно.
Даже если допустить, что при делах… Нет, Иггельд гуманист, он не станет пачкаться, человек, который крысенка пару дней оплакивал, не покусится на себе подобного.
Но даже если… Если не он, если кто-то другой в обход Иггельда? Нужно будет с ним поговорить. Но даже если Иггельд в деле, каким боком это касается меня? Никаким. Есть ли мне до этого дело? Нет.
Мне не интересна возня большого мира, пусть хоть поедят друг друга. У меня есть дело более важное – собственная жизнь. Приятным довеском к перспективе излечиться – новая тайна, сборка, способная изменить мир.
Почему-то сон не шел, волна за волной накатывали мысли о том, что же за вещество создано в нашем НИИ, о котором я не знаю. Единственное, что приходило на ум, – «молоко», задевало, что меня не посвятили в подробности. Неужели Иггельд не доверяет мне?
А я – доверяю ли ему? Доверяю ли странным татуированным людям, которые к нему непонятно зачем приходят? Пожалуй, нет. Мы просто партнеры, у нас есть общая цель и не более того, как когда-то было с Пригоршней. Теперь наши пути разошлись. Возможно, разойдутся дороги и с Иггельдом, появится что-то другое…
Хочется ли мне этого? Нет. Потому что сейчас НИИ – вся моя жизнь, он поставляет мне тайны одну за другой и дает ресурс, а я выполняю задачи, которые другим не под силу. Изменит ли что-то знание, что Иггельд продает вещество татуированным? Нет. Значит, нечего думать о чужих проблемах, у меня есть свои.
Но снова и снова перед глазами возникал перекошенный Спрут, таращил белесый глаз и бормотал: «По детским костям… костям… костям»
Глава 9
Пригоршня. Возвращение
Так надо, – повторял я себе, отправляя Лесю с детьми из дома. Так надо, – сказала мне жена на прощание, – ты прав. Нельзя оставить, нельзя забыть.
Деню еще не хоронили – узнав о случившемся, его Оля попробовала покончить с собой. Теперь она, обдолбанная транками, лежала в хорошей, платной психиатрии под присмотром, а Деня стыл в морге – ждал, когда жена сможет проводить его в последний путь.
Нет, нельзя забыть.
Шкура политика, уважаемого и любимого в народе Никиты Ильича, слезала с меня трудно, ошметками висла, цепляясь за настоящее. Вот мой дом. Вот фотографии Эли и Егорки. И наши с Лесей – свадебные, из роддома… Вот квитанция на квартплату – собирались в спешке, что-то Леся говорила, что с ней надо сделать, – не помню. Цветы поливать. В холодильнике суп. И оплатить? А как? Ерунда это все, не важно.
Никита Ильич должен остаться здесь, дальше пойдет Пригоршня, сталкер бывалый, безжалостный. Кто из наших сейчас в Зоне? Помнят ли меня там? Должны помнить, мы с Химиком были настоящей легендой, небось, до сих пор у костров нубам байки травят, рассказывают о наших похождениях.
Можно было поднять старые контакты. Останавливало меня одно: я не знал, кто связан с наркотиками, а значит, организацией «Руна», убившей Деню и его сына. Я никому не мог доверять, даже Химику – как вообще доверять тому, кто не захотел помочь, кто трубку бросил, когда беда стряслась.
Но я был уже не просто сталкером. Я был большим человеком. И сделал то, чего делать жуть как не хотелось, но что делают в таких случаях взрослые мужчины – позвонил в службу безопасности.
Арсений Литвинов дослужился в ФСБ до высоких чинов, но потом решил уйти в место более хлебное – и занялся безопасностью. На операциях он пересекался с Соловьевым, поэтому пошел к нам, в «Созидание». Раньше дергать Литвинова я не хотел – с частными проблемами нехорошо служебным положением пользоваться. Но теперь выхода не оставалось.
Я дождался полудня – и набрал Арсения.
– Литвинов, слушаю.
– Арсений Валентинович, мое почтение. Никита Ильич беспокоит.
– Здравствуйте, здравствуйте.
