В течение этого месяца Вероника каждую ночь закрывала свою спальню на ключ и ставила кристалл на стол, который стал ее алтарем. Она прибегала к помощи гримуара в вопросах того, какие травы использовать, брала свечи в кладовке, когда Кук не видела, и собирала чистейшую дождевую воду в банку, которая стояла на подоконнике. Но Валери становился все слабее и слабее. Вероника чувствовала себя беспомощной и продолжила ночные ритуалы только потому, что не знала, что еще сделать.
Июль тянулся чередой жарких безветренных дней. Изучая гримуар, Вероника наткнулась на описание ритуала на Ламмас[86]. О нем никогда не упоминала Олив, эта церемония уходила корнями в средневековые времена. Вероника видела, что эта страница гримуара написана очень давно. Значительная ее часть потускнела, но можно было разобрать достаточно, чтобы понять, что речь идет о чем-то под названием «хлеб Ламмаса», который должен быть разломлен на четыре части и разложен в нескольких местах. После ритуала эти кусочки получают особую силу, благословляются как первые плоды, предназначенные для питания и укрепления общины на грядущую зиму.
По крайней мере Вероника надеялась, что на странице говорится именно об этом. Конкретный вид хлеба не упоминался, но она предположила, что любой испеченный Кук хлеб сгодится. Накануне Ламмаса она дождалась, пока будет готова утренняя выпечка, и, проскользнув в кухню, стащила небольшую буханку.
В ту ночь она проявила большую осторожность, соблюдая каждую традицию, каждый ритуальный обычай, которому ее научили. Уна наблюдала за происходящим.
Четыре куска хлеба были разложены на алтаре, и Вероника протяжно произнесла простую молитву из гримуара:
Работу сделали,Урожай собрали,Благословенны те,Кто устали.Она сочла, что эти слова идеально подходят для Валери. Конечно, работа, которую он проделал, которой отдал так много, была достойна благословения. Трижды по три раза она прочла молитву, как всегда делала Олив, и после полуночи прокралась по коридору с тремя кусками хлеба Ламмаса в руках. Стараясь сделать это незаметно, она спрятала один кусочек в коридоре у двери Валери, а второй в гардеробной около его спальни. По другую сторону спальни была гостиная, и она положила еще кусок освященного хлеба там. Последний кусок она сунула в корзину вместе с кристаллом, предварительно отщипнув кусочек, чтобы положить его в свой мешочек с амулетом.
К тому времени, как она легла в постель, уже светлело. Уна заскочила следом, и, засыпая, Вероника коснулась ее лохматой морды.
– Думаю, я сделала все, что могла, – прошептала она. – Но как бы хотелось позвать весь шабаш!
Уна облизнула ее пальцы, немного покрутилась и со вздохом легла рядом.
Обе спали, пока не пришла горничная с утренним чаем. Вероника поспешила одеться и отправилась в комнату Валери. Она была так потрясена, увидев его сидящим в постели и уплетающим завтрак, состоявший из хлеба с маслом, помидора и вареного яйца, что громко рассмеялась. И была вознаграждена улыбкой, которая смягчила его изможденное лицо. Голос у Валери был слабый, но веселый.
– J’ai faim![87]
Вероника подошла к его постели:
– Ты выглядишь намного лучше, даже верится с трудом.
Он доел яйцо и откинулся на подушку:
– Сегодня встану.
– Может быть. Посмотрим, как ты будешь себя чувствовать.
Он снова улыбнулся – на этот раз шире:
– Я чувствую, что мне хочется встать!
* * *После этого выздоровление пошло настолько стремительно, что Вероника беспокоилась, как бы доктор Маунтджой чего не заподозрил. Как оказалось, волноваться не было причин. Врач считал происходящее своей заслугой, и она не возражала. Он снял все повязки, кроме той, что была на левом глазу Валери, и поощрял своего пациента вставать с постели. Поначалу Валери было разрешено выходить на южную террасу и сидеть там, наслаждаясь солнечным светом. К середине августа, опираясь на трость, он уже гулял по парку и лесу с Вероникой. Уна ходила за ними следом, обнюхивая кучи листьев и роясь под корнями деревьев в поисках мелких зверьков.
Валери помогал в саду и проводил долгие часы в огороде. Как-то Вероника сказала:
– Тебе не надо заниматься этим. Наши садовники вернулись, и остальной персонал тоже.
– Я не люблю праздности, – ответил он. – Мне нравится прикасаться к земле. Я привык работать в саду матери.
Они сидели на террасе, наблюдая за красным диском солнца в сезон уборки урожая, и Вероника мягко спросила:
– Хочешь поговорить о своей матери?
Валери несколько минут смотрел перед собой, прежде чем ответить:
– Я боюсь говорить о ней, Вероника.
Она собиралась спросить почему, но увидела, как он закусил нижнюю губу, и поняла, что он подбирает слова с осторожностью, – так человек с больной ногой ходит, опасаясь наступать на нее, чтобы не вызвать новую боль.
Наконец Валери нерешительно начал:
– После Свитбрайара я отправился к себе домой. Соседи рассказали мне…
Он замолчал, и в темноте Вероника увидела, как заблестели его глаза.
Поскольку он уже не лежал в постели, она прикасалась к нему только во время прогулок. Но теперь она, хотя до конца не была уверена, желанно ли это, обхватила его руку ладонями и так держала. На нее нахлынули воспоминания о ночи перед их расставанием, и так же, как в ту ночь, он повернул руку, и их пальцы переплелись.
Хриплым от боли голосом Валери продолжил:
– Когда я спросил, есть ли вести от моей матери, они ответили, что нет. Мою тетю тоже забрали… – Он больно сжал руку Вероники. – Они были простыми, милыми женщинами, которые любили готовить, петь и смеяться. Они никогда никого не обидели…
Вероника не пыталась подыскать слова утешения. Что она могла сказать? Глубину жестокости и боли, которая постигла его семью, да и весь мир, нельзя измерить словами.
Они сидели рядом, рука в руке, а вокруг сгущалась ночь. Звезды прорезывали темноту, и Веронике казалось, что время разлуки, одиночества и страха рассеялось, как туман, в теплом осеннем воздухе. Она не знала, чувствовал ли Валери, что она сделала, и не узнала об этом, пока они не пообедали, не почитали какое-то время у камина в гостиной и не поднялись по лестнице. Валери по-прежнему пользовался бывшей комнатой лорда Давида. Когда они достигли площадки, где должны были разойтись по своим спальням, он поймал Веронику за руку и развернул к себе лицом.
– Вероника, когда мы прощались, я сказал, что
