Единственной заботой, которую Урсула не просила – и, по сути, не позволила бы – свою дочь разделить с ней, был уход за шайрским жеребцом. Арамис был стар и уже не мог тащить плуг, но по-прежнему оставался серебристым красавцем. Впрочем, Ирэн была не против расчесывать его густую шелковистую гриву или ездить на нем там, где они были бы на виду у людей. Она бы с удовольствием прокатилась верхом на Арамисе по Гранджу, глядя сверху вниз на садовников, конюхов и доярок. А еще на мисс Блодвин и мастера Хьюза.
Урсула настояла на том, что заботиться об Арамисе будет только она. Мастер Хьюз позволил ей выделить небольшое пастбище для него – с навесом, где можно было бы укрыться от непогоды. Она каждый день кормила коня и ухаживала за ним, каким бы долгим или тяжелым ни выдался ее рабочий день.
Чтобы окупить расходы на содержание Арамиса, Урсула позволила мастеру Хьюзу свести старого жеребца с одной из его кобыл – прекрасной, серой, породы першерон. Кобыла привела сильного и красивого жеребенка для конюшни Гранджа. В один из редких дней, когда с работой можно было повременить, Урсула взяла с собой Ирэн посмотреть на жеребенка, которого Блодвин назвала Иниром. Том Батлер, объездчик лошадей, сказал, что мисс Блодвин приглянулся Арамис и она захотела, чтобы у нее был свой большой конь для верховой езды.
В конюшне в Грандже были широкие просторные стойла, наклонные гравийные дорожки, ухоженные загоны и современные печи на угольном топливе, благодаря которым холодными ночами лошадям было тепло. Как и в окрестностях, и в большом кирпичном здании самого поместья, там было безупречно чисто. Каждый раз при поездке в Грандж Ирэн, терзаясь черной завистью, становилась молчаливой и подавленной. Даже ливрея, хорошо скроенные брюки-галифе и высокие кожаные сапоги Тома Батлера заставляли ее чувствовать себя в хлопчатобумажных платьях безвкусно одетой и незаметной. А стоило появиться мисс Блодвин в одном из изысканных костюмов для верховой езды, постукивая украшенным кожаным плетением хлыстом, кивая фермерше и ее дочери так, словно была королевой, тоска Ирэн усиливалась еще больше. Она приседала в реверансе, как велел ей долг, потупив глаза, но не из смирения, а чтобы скрыть полный алчности взгляд.
Она прекрасно знала, что более красива, умна и даже образованна, чем хозяйская дочь. Отец-трубадур научил ее бегло говорить по-французски, мать – читать и складывать цифры. А еще Урсула заставляла ее расшифровывать записи на старофранцузском в старинном гримуаре.
У Ирэн и в самом деле было много достоинств. Но смирение к ним не относилось.
Равно как и терпение.
Когда они возвращались домой после того, как в очередной раз ходили посмотреть на жеребенка, Урсула сказала:
– Думаю, он вырастет красавцем. Такой хорошенький, серый в яблоках. Конюх сказал, что скоро начнет объезжать его.
– Не понимаю, почему тебя это волнует, мама, – отрезала Ирэн. – Он не твой. Тебе никогда не позволят на него сесть.
Урсула с несвойственной ей мягкостью ответила:
– Ирэн, я бы хотела, чтобы ты называла меня «маман». И я чувствую, что Инир в какой-то степени мой, ведь Арамис принадлежит мне, а Инир – его частичка.
– Арамис – просто конь.
– Он гораздо больше, чем просто конь. Если бы не он, меня не было бы в живых, да и тебя тоже.
– Не выношу, когда ты так говоришь!
Они шли по дороге. Поместье осталось позади, закрывая закатное солнце. Над лесом мигали звезды, словно вспорхнувшие с темной кроны деревьев. Их дом, приземистый и невзрачный, напоминал съежившегося, испуганного щенка. Над плоской крышей вилась тоненькая струйка дыма.
Урсула остановилась и посмотрела на дочь. Исчезающий свет выхватил морщинки на ее лице и серебристые пряди в темных волосах. Ирэн поразилась, заметив эти признаки старения. Урсула казалась вечной, как морские утесы вдоль Касл-бич, и уж никак не мягче, чем эти грозно нависающие валуны.
– Я знаю, что ты несчастлива, и понимаю тебя. Я тоже чувствовала себя неудовлетворенной в шестнадцать, – сказала Урсула.
– Но тебе нравится быть фермером.
– Да.
– А в шестнадцать нравилось?
Урсула скривила губы:
– Я с ранних лет любила возделывать землю. А недовольна была колдовством. Но я поняла, как и моя маман, что отрицать его нельзя.
– Мы еще даже не знаем, ведьма ли я вообще! – выпалила Ирэн.
– Тсс… – Глаза Урсулы широко раскрылись, и она бросила беглый взгляд по сторонам. – Тебя могут услышать.
– Да никто в такое не поверит! Сейчас не мрачные времена.
– Может, и мрачные. Для таких, как мы, всегда небезопасно.
– Возможно, для тебя – да, но не для меня. – Несмотря на возражения, Ирэн все же не смогла сдержаться, чтобы с опаской не оглянуться по сторонам. – И если я не стану… ну, тем… то я хочу стать леди. Я чувствую себя леди.
Урсула вздохнула и отвела взгляд от дочери.
– Идем, уже темнеет.
Она пошла дальше, и Ирэн пришлось подстроиться под ее шаг.
– Ирэн, надо признать, что благодаря отцу с виду ты леди, хотя и не являешься ею. И ни ты, ни я, ни Себастьен с этим ничего поделать не сможем.
– Даже если я…
– Если – что?
– Не знаю. Что-нибудь.
Ирэн претила сама мысль о том, что придется прожить всю жизнь фермершей: выгребать, копать, кормить скот, полоть… Она содрогнулась, представив себе, что станет такой, как мать: седеющей, морщинистой, с вечно грязными ногтями и в стоптанных сапогах.
– В конце концов тебе придется принять все так, как оно есть. Твое наследие не такое, как у мисс Блодвин. Так уж устроен мир.
– Это несправедливо!
– Жизнь редко справедлива.
Оставшуюся часть пути Ирэн шла молча, задумавшись. Когда они вошли в дом, там было темно и холодно, и Урсула поторопилась зажечь масляную лампу, пока Ирэн разжигала огонь в камине. На ужин у них было немного холодной ветчины, отварной картофель и полбуханки черного хлеба. Ирэн глядела на все это с раздражением.
– Наверное, мисс Блодвин пьет сейчас шампанское и ест жареного рябчика.
– Может, и так. А у нас картофель с мясом. – Урсула села за стол и разрезала кусок ветчины на две части. – Радуйся, что у тебя вообще есть еда, Ирэн. У некоторых и того нет.
Ирэн села на свое место и взяла из рук матери тарелку. Ей хотелось отказаться, но день был долгим, а она была слишком голодна, чтобы решиться на такой шаг. Справившись со всем, съев вдобавок еще два куска хлеба со свежим маслом из маслобойни в Грандже, она поднялась, чтобы отнести посуду в каменную раковину.
– Не забудь, сейчас Мабон[55], – произнесла Урсула, заворачивая остатки хлеба.
– Ох, мама! Нам точно нужно?
Мать не потрудилась ответить.
2
Ирэн стала отмечать саббаты с Урсулой, как только в тринадцать лет у нее началась менструация. Единственные ритуалы, которые они
