Федор впервые участвовал в сватовстве, и ему все было интересно. К тому же об обстоятельствах сговора и роли в нем государя ходило так много слухов, один чуднее другого, что поневоле залюбопытствуешь. Вельяминов с Рюминым ради такого дела разоделись в нарядные, шитые золотом кафтаны и богатые шубы. Федька тоже приоделся и бедным родственником не выглядел, хотя, конечно, до царских любимцев ему было далеко. Со стороны Шерстовых были их многочисленные родственники, тоже приодевшиеся и важные. Ради такого дела, как будущая свадьба, царь даже помиловал опального Бориса Салтыкова, приходившегося Шерстовым довольно близкой родней. Впрочем, тот на глаза царевым ближникам не лез и держался в тени.
На другой день после сватовства отец невесты вместе с многочисленной родней отправился смотреть дом жениха. Как оказалось, родственники невесты не знали, что государь подарил Михальскому терем, и были приятно удивлены размерами и качеством постройки. Этого Федька, впрочем, не видел, поскольку был занят службой. То, что у сотника было сватовство, никак не отменяло ни учений, ни караулов, ни разъездов по Москве и окрестностям. Сказывали, что государь каждое утро начинал с того, что узнавал, сколько на Москве случалось за ночь разбоев и татьбы. Поскольку лихих людишек во время Смуты развелось с избытком, то случаев таких хватало. Государь от того гневался, и потому дьяки, ярыжки и сам первый судья Разбойного приказа боярин Романов трудились не покладая рук. На Масленой неделе приказы, впрочем, были закрыты, что, однако, не отменяло необходимости патрулирования. А найдутся тати, так и в темнице подождут, когда праздник кончится.
Пока сотник был занят, замещал его Панин. Хлопот, вправду сказать, было много. Когда Федьку только поверстали в службу, в сотне Михальского было едва три десятка человек. Но прошло совсем немного времени – и количество ратных увеличилось почти впятеро. Сам Корнилий, не упустивший ни одной возможности увеличить свой отряд, называл его не иначе как хоругвью. Люди в нем подобрались разного толка. Михальский не чурался переманивать к себе казаков, служилых татар, иногда просто откровенных разбойников. Впрочем, брал далеко не всех. Почему Корнилий одних, бывало, спасал от расправы, одевал и вооружал за свой счет, а от других отворачивался, хотя бы они и были хорошо снаряжены, Федька долго понять не мог. На расспросы же Михальский только усмехался да приговаривал: «Смотри, мол, да учись, пока я жив».
Однажды Панин, искавший по какой-то надобности сотника и не застав его дома, отправился на пушкаревский двор. Привратник, признавший боярского сына, пустил его в ворота и принял поводья коня. Другой слуга проводил Федьку внутрь и попросил обождать, пока доложит хозяину о приходе гостя. Пока тот ходил, парень с любопытством осматривался. Федька и раньше бывал у стрелецкого полуголовы и не переставал удивляться, как у него все устроено.
Горница, где ждал боярский сын, была просторной и светлой, а стены ее завешаны коврами и лубочными картинками. На одну из них и уставился боярский сын. Надо сказать, картинка была весьма занимательной. Изображена на ней схватка трех человек с целым полчищем ляхов. Один из них – в железных латах с большим двуручным мечом. Второй – с саблей, а третий – со стрелецким бердышом. Вокруг толпились враги, но видно было, что три витязя их одолевают. Надпись в углу картинки гласила: «Государь Иоанн Федорович бьется с Ходкевичем».
Пока Федька глазел на диковинную картинку, дверь отворилась и к нему вышли хозяин, сотник и царский кравчий.
– Что, сосед, и ты на сей лубок не налюбуешься? – усмехнулся Вельяминов. – Смотри-смотри, может, и признаешь кого.
Спохватившийся Федька почтительно поклонился вошедшим, а тот продолжал:
– Эх, Анисим, Анисим! Вот проведает государь, что за картинки ты велишь делать, – ужо будет тебе.
Хозяин дома, хитро улыбаясь словам гостя, кликнул жену, и та вместе со служанками стала накрывать на стол.
– Садись с нами, Федор Семенович, – обратился к боярскому сыну Пушкарев, – гость в дом – радость в дом!
– Да я… – начал было Панин, но Вельяминов перебил его:
– Садись-садись, успеешь еще с сотником своим потолковать. Проголодался, поди, на службе, так угостись, пока угощают.
Тут двери отворились, и в горницу почти вбежали дочки стрелецкого полуголовы в сопровождении какой-то девушки.
– А я тебя знаю, – бесцеремонно заявила младшая, – ты нам снежную бабу лепил!
Федька хотел было ответить, что тоже ее знает, но застыл как громом пораженный. Потому что вместе с девочками в горницу вошла… Алена Вельяминова.
– Прости, братец, и ты, Анисим Михайлович, – смущенно проговорила она, – никакого сладу с этими разбойницами, особенно с Машей.
– Это ты прости меня, боярышня, – кинулась к ним Авдотья, – не обижайся, что оставила тебя одну с этими негодницами!
– И вовсе мы не негодницы! – важно заявила в ответ Маша. – Мы шли читать учиться на картинках, а они только в этой горнице висят. Государь велел мне, чтобы я училась, сказал – проверит!
Впрочем, жена Анисима со служанками тут же увели девочек, а Вельяминов, улыбнувшись на весь этот переполох, спросил:
– Что же ты, Аленушка, с соседом не поздороваешься?
– Федя?.. – удивилась девушка.
– Здравствуй, Алена Ивановна, – степенно поклонился справившийся с волнением Федор. – Давно ли прибыли, поздорову ли тетушка?
– Здравствуй, Федор Семенович, – так же степенно отвечала она, – померла тетушка, вскоре как государь уехал. Братец и забрал меня, чтобы одна не оставалась, уже третий день как в Москве. Родные ваши велели кланяться.
– Царство небесное… благодарствую… – невпопад забормотал снова смутившийся парень вслед вышедшей девушке.
Никто, впрочем, не обратил на его смущение особого внимания, потому что собравшиеся продолжили свой разговор.
– Сказывал
