– Не может быть!
– Еще как может, только он даже сам себе никогда в этом не признается. Кстати, как вы накажете своего человека?
– Прежестоко!
– Вы прикажете ему жениться на Эйжбете?
– Ну не такой уж я тиран! Я полагал ограничиться посажением на кол. Женитьба – все же немного чересчур!
– Вы все шутите: как тогда, когда советовали мне выйти замуж за этого «пана Михала», если Якуб не выздоровеет.
– Святая пятница, так вы приревновали Эйжбету!
– Боже, и этого человека считают великим полководцем!..
Так непринужденно болтая, мы достигли покоев раненого Храповицкого. Войдя в довольно просторную и светлую комнату, мы застали пана Якуба читающим молитвенник.
– Ты не спишь, – кинулась к мужу пани Марыся, – у нас гости.
– О, ваше королевское высочество… прошу простить, что я не могу встать, чтобы поприветствовать вас должным образом… – заговорил тот прерывистым голосом, увидев меня.
– Как вы себя чувствуете… друг мой?
– Мне уже лучше…
– Отец Мартин говорит, что Якубу не следовало проделывать раненому такой трудный путь, – мягко прервала его жена.
– Отец Мартин?
– Да, он из ордена бенедиктинцев, они имели здесь госпиталь.
– Да, помню.
– Отец Мартин – добрый человек, но он не понимает, что неизвестность была бы для меня куда большим испытанием, нежели дорога… – тихо говорил пан Якуб, глядя на Марысю. – Где ты была, встречала нашего гостя?
– Да, его величество был столь добр, что навестил нас.
– Как ты сказала, дорогая?
– Полно, Якуб, ты же сам знаешь, что королевичу Владиславу теперь никогда не стать московским царем. Так зачем из ложной преданности, которой ни ты, ни я не чувствуем, обижать человека, которому мы стольким обязаны?
Едва рассвело, Михальский поднял свою хоругвь и повел ее на север от Смоленска. Зачем, никто не знал, а спрашивать у сотника – дураков не было. Не знал о цели путешествия и Федька, мерно качавшийся в седле рядом с Корнилием и погруженный в свои мысли. Первый в его жизни поход выдался удачным. И в бою настоящем не оплошал, и чести добавилось, и добычей разжился. Дядька Ефим, поглядевший на справных коней с большими вьюками, посоветовал даже завести для такого дела воз. И даже предложил, по старой дружбе, отвезти все в Федькину деревеньку, потому как их полк вскорости должны были отправить назад, а Федору, состоящему при царе, когда еще придется домой наведаться. Лемешев и прежде относился к Панину как к сыну, а уж когда сам царь пообещал, что по возвращении из похода выступит сватом к Ефросинье, и вовсе воспылал к Федору родственными чувствами. Сам парень, правда, был уверен, что жениться ему пока рановато, но тут ведь не поспоришь. Тем паче что государь бывал к верным слугам щедр, вон какой терем Михальскому отгрохал, да еще и обещал, что его молодая супруга станет придворной боярыней, как приедет царица Катерина. За Богом молитва, а за царем служба не пропадает!..
– Что-то ты молчаливый сегодня, – вывел парня из раздумий голос Корнилия, – прямо не к добру!
Качавшийся рядом в седле сотник немного насмешливо смотрел на своего бывшего подопечного. Формально ставший стряпчим и побывший, пусть и недолго, царским рындой Федор был чином повыше безродного литвина. Однако Михальский, как ни крути, государев телохранитель и участник узкого круга друзей русского царя, от коих у него никаких тайн не было. Так что парень, когда его снова отправили под начало сотника, и не подумал ничего спрашивать, а лишь вскочил в седло, приготовившись следовать за своим бывшим и нынешним командиром.
– Меня вчера не было, – продолжал Корнилий, немного подвинувшись к Федору в опасении от лишних ушей, – все ли ладно сделал?
– Угу, – односложно отвечал парень.
– А друг твой как?
– Мне Эйжбета не говорила.
– А мне все равно, каково ей пришлось, я тебя за Романова спрашиваю!
– Да ладно все получилось, Корнилий! У него теперь только и разговоров, что о ней.
– Вот и хорошо.
Какое-то время они продолжали ехать молча, но Федька долго не выдержал и спросил:
– Это из-за Лизы?
– Ох, Федя, что у тебя за манера – сам ведь все знаешь, а все одно спрашиваешь! Да, из-за нее, а то вьется твой Мишка вокруг рейтарского обоза, того и гляди, беда будет. А так и волки целы, и овцы сыты.
– Наоборот.
– Что наоборот?
– Волки сыты, а овцы целы.
Михальский какое-то время непонимающе смотрел на Панина, а потом раскатисто рассмеялся:
– Эх вы, волки, как вас самих эта овечка не съела!
– Какая овечка?
– Да Эйжбета!
Федька немного обиделся на слова Корнилия, а потом припомнил лукавую и немного насмешливую улыбку девушки, ее выбивающиеся из-под чепца кудряшки, ярко-красные губы, казалось так и просящие поцелуя… и встряхнул головой, как от наваждения.
– Что, хороша девка? – спросил с грустной улыбкой правильно все понявший литвин. – Смотри, парень, польские девушки – что огонь, могут согреть одинокое сердце, а могут всю душу выжечь пожаром.
– Хороша Маша, да не наша, – беспечно тряхнул головой парень в ответ.
– Вот и правильно!
Какое-то время они ехали молча, но Федька не смог долго молчать и снова спросил:
– А как ты догадался, что у Веселухи охрана столь мала будет?
– Да откуда бы ей большой там взяться? – вопросом на вопрос ответил Корнилий и, видя, что Панин не понимает, продолжил: – Ну вот сколько в Смоленске польского гарнизона было?
– Перебежчики сказывали, тысяча двести душ, – отвечал Федор.
– Ну так вот: стена длиной в шесть верст, а в ней три пролома длиною все три, положим, в версту. В каждом проломе сколько, по-твоему, жолнежей билось?
– Не знаю, – пожал плечами парень, – у Шейнова вала самое малое две сотни ратных было, а в других местах и того более.
– Возьмем на круг, что везде по двести. Стало быть, половина гарнизона – в проломах. Еще две сотни – гусары в резерве;
