«Я вспомню себя!»
Амона захлестнула радость, но он сдержался, промолчал, повернулся к рыжему и вопросительно поднял брови.
– Я не хочу, чтобы ты связывался с Зур, – спокойно ответил Ермолай.
– Она опасна?
– Все тёмные опасны. Но эта тварь – конченая садистка.
Портной деликатно улыбнулся.
* * *Татум, Татум, Татум…
Моя любовь, моя боль, моя ошибка, мой кошмар… Я помню каждое мгновение, что провела с ней. И ненавижу себя. И не могу её забыть. А она – я знаю точно – не может забыть меня. И я понятия не имею, что в наших отношениях правда, а что притворство…
Была ли любовь?
Не знаю…
Я помню лишь упоительное чувство полного, немыслимого счастья. Помню подземное озеро с ледяной водой – у Татум есть дом в одной из альпийских пещер, где мы скрывались от всех. Помню её горящие глаза… Знаете, Татум необычайно эмоциональна, но при этом сдержанна, раскрывается лишь тем, кого любит, а любит она только меня… У неё очень красивые глаза… А когда она говорит о театре, они становятся изумительными, становятся фиолетовыми бриллиантами чистейшей воды, внутри которых пылает вулкан.
Татум не создаёт искусство – она и есть искусство. Она распылена в каждой реплике своих постановок. В каждом движении. В каждой находке, призванной поразить зрителя в сердце.
В каждом извращении, которое эта маленькая безумная тварь выплёскивает в мир.
Она – воплощение всей грязи, что скопилась на подмостках Отражения.
Но как же она увлечена…
Татум – искусство. И тем подкупает. Увлекает. Очаровывает. Но её искусство требует жертв. Ведь оно отражает Тьму, а Тьма без крови – ненастоящая. Искусство Татум отражает Зло, а Зло без крови – лишь тень себя. Искусство Татум – это мерзость, а мерзость без крови не впивается в душу.
Моего отца четвертовали, а мать насиловали до тех пор, пока она не сошла с ума. Та премьера называлась «Ложь добродетели», в ней издевались над детьми и убивали так часто, как говорили… Я играла главную роль и осталась жива лишь потому, что, по замыслу Татум, требовалось изнасиловать и растерзать не меня, а мою душу…
И у неё получилось…
Премьера прошла с невероятным успехом… Зрители устроили двадцатиминутную овацию, и никогда раньше мои родители, самые знаменитые актёры Отражения, не переживали такого триумфа.
Впрочем… Они его и не пережили…
Бри Очига, которую все знали как Бри Хамелеон, замолчала и отвернулась.
Иннокентий кивнул, вздохнул, одновременно проведя по шее правой рукой, после чего негромко произнёс:
– Очень скоро в Москву приедет Театр Отражений, и ты сможешь отомстить.
– Неужели? – Бри резко повернулась и посмотрела на толстяка. – Зачем это тебе?
– Во-первых, мне нужно проверить одну догадку, – размеренно ответил тот. – Во-вторых, мне противно искусство Тьмы. Оно вызывает у меня отвращение. – Иннокентий помолчал, пристально глядя на девушку, и закончил: – Мы можем договориться, Хамелеон: хочешь – на слове, хочешь – на крови.
* * *Гости начали прибывать за полтора часа до первого звонка. Через те же самые ворота с буквой «М» на Хитровской площади, но не одновременно, а выдерживая интервал, чтобы не привлекать внимания. Лимузины и просто дорогие автомобили по очереди въезжали в подземелье, объездным путём добирались до амфитеатра, высаживали пассажиров и по широким коридорам отправлялись к Солянке, паркуясь в большом гараже, обустроенном в подвалах несколько десятилетий назад. Но там шофёры не задерживались и пешком возвращались к амфитеатру, торопясь занять места на предназначенной для обслуги галёрке, чтобы хоть одним глазком увидеть необыкновенное представление Театра Отражений, одно из тех, о которых в Отражении слагали легенды.
А в амфитеатре царила изысканная роскошь. И немудрено, ведь в подземелье собрался цвет тёмного Отражения: колдуны и чиновники, менялы и ростовщики, оборотни и убийцы, владельцы компаний и массмедиа, вальяжные продюсеры и знаменитые режиссёры, примчавшиеся посмотреть на достижения Татум и поучиться. Другими словами – все высшие грешники Москвы. Дамы в вечерних платьях, кавалеры в смокингах, рабы в набедренных повязках – отобраны особо, по стати и сложению, на любой вкус и любое пристрастие. Рабы вызывали интерес, некоторые гости внимательно приглядывались к ним, подбирая развлечение на ночь, но пока сдерживались: актёры спектакля станут первыми номерами сегодняшнего драфта. А вот те, кому не повезёт со звёздами Театра Отражений, будут утешаться в объятиях рабов.
– Превосходный приём, – раскатистым басом произнёс Иннокентий, целуя Татум руку. – Я был на сорока трёх ваших спектаклях и хочу отметить, что самые роскошные проходят именно в Москве. Здесь на вас не жалеют золота.
Огромный Кросс явился в положенном смокинге, на пошив которого ушло не менее двух складов мануфактуры, в белоснежной сорочке и лаковых туфлях. Он выглядел импозантно и держался с достоинством чистокровного грешника. На его фоне хрупкая Зур, сменившая обычную мантию с капюшоном на шёлковую, казалась особенно маленькой. И крепко из-за этого переживала. Откровенно говоря, Татум завидовала Авадонне, которого абсолютно не стеснял смешной рост. Авадонна, кстати, уже прибыл и оккупировал стойку бара, окружённый толпой девиц, прихлебателей и просто знакомых – оттуда часто долетали взрывы хохота.
Татум с удовольствием присоединилась бы к компании карлика, но положение хозяйки накладывало обязательства, и Зур скользила меж гостей, стараясь уделить внимание большинству, если не каждому. До сих пор привычное занятие не вызывало у неё ничего, кроме лёгкой и тщательно скрываемой усталости, но появление Кросса – хоть и ожидаемое, – отчего-то показалось плохим знаком.
– Не думала, что ты явишься, – прошипела Татум из-под капюшона.
– Находясь на Земле, я не пропустил ни одной постановки Театра Отражений, – предельно вежливо ответил Иннокентий. – Тебе должно быть лестно.
– Кто ты такой, чтобы мне стало лестно?
– Представитель высокоразвитой цивилизации, сумевший преодолеть грандиозные космические пространства.
– Ради моего искусства?
– По твоим спектаклям я изучаю тёмную фауну, – хмыкнул Иннокентий. – К тому же сегодняшнее представление носит интригующее название.
– Я давно хотела отразить своё видение «Проклятой Звезды», – неожиданно ответила Татум. – Я восхищаюсь ею.
– Древние мертвы, – напомнил Кросс. – Прогибаться больше не перед кем.
– Я говорю искренне, – не обидевшись, сказала Зур. – Я всё делаю искренне. И моя постановка – это не реквием по Элизабет и Шабу, а горячее желание отразить их мир в искусстве. Отразить изначальную Тьму так, как она этого заслуживает.
Когда разговор заходил о театре, драматургии, актёрах и образах, Татум преображалась, начинала говорить жарко, с чувством, а главное – с кем угодно. Даже с неприятным толстяком.
– Уверен, твоё отражение Проклятой Звезды потрясёт воображение.
– И не только его… – Зур повернула голову, оглядев зал из-под капюшона. – Все они пропитаны невидимым, но сильным светом Проклятой Звезды. Все они вдыхают Ша и тратят её
