Он сидел в своем подвале окруженный фотографиями и аппаратурой. В темноте ему становилось легче – внешний мир не тревожил его.
Он открывал и раскручивал старые пленки, тщетно пытаясь на ощупь определить, почувствовать изображения. Он разбирал фотоаппараты – «Зенит», «Зоркий», «ФЭД-2» – чистил детали и возвращал на свои места.
Ему нравилось слушать звук затвора, шорох вынимаемой пленки и гул лабораторных фонарей.
Каждый день я помогал ему перебирать снимки. Я брал фотографию, описывал ее (наверно, именно тогда я осознал, как это важно, уметь подбирать наиболее точные слова).
– Большая, темная ладонь, тыльная сторона. Она демонстрирует свои кольца.
– Она? – спросил дед.
– Да, это женщина. Длинные, накрашенные ногти, она положила ладонь на деревянный стол, чтобы дать тебе ее сфотографировать. Она как бы позирует, ее ладонь. Я думаю, она была польщена, когда ты попросил разрешения сфотографировать ее руку. И еще кольца, их много.
– Молодец. – Дед улыбнулся. – Ты быстро схватываешь. Положи в третью коробку.
Я выполнял просьбу и брал следующий снимок. На самом деле никакого смысла в их сортировке не было – как ни старался, я не мог понять, какими принципами руководствуется дедушка, распределяя снимки по коробкам.
В какой-то момент все это стало ужасно тяготить меня. Я продолжал приходить к нему каждый день, но уже скорее из чувства долга. Меня уже тошнило от снимков с изображениями рук.
Вот тут-то и случилось невероятное: я извлек из стопки очередное фото, стал разглядывать его, и вдруг меня словно облили холодной газировкой. Рука на снимке опиралась на трость, один палец – средний – отсутствовал.
Я сразу узнал ее – это был Косарь. Его рука!
Я описывал фотографию и при этом внимательно следил за реакцией дедушки. Знает ли он Косаря? Были ли они друзьями или дедушка просто однажды сфотографировал четырехпалую руку незнакомца?
– Да. Это отличный снимок. Положи в третий ящик. Давай следующую.
Но я не шевелился, снимок не отпускал меня.
– Деда.
– Да?
– Я хотел спросить: а ты знаешь человека, которому, ну, принадлежит… ну, то есть хозяина этой руки, которая без пальца?
Он повел головой, повернулся ко мне по привычке, словно хотел заглянуть в глаза:
– Почему ты спрашиваешь?
– Ну, просто, мне кажется, я знаю его. Он живет у нас в Рассвете, недалеко от четвертого пруда.
Дед улыбнулся и заерзал в кресле.
– Вот это да! – сказал он. – Должен сказать, я впечатлен. Такая внимательность. Из тебя выйдет прекрасный сыщик. Или художник.
Я был польщен, даже покраснел. И все же я не это хотел услышать.
– Так ты знаком с ним? – спросил я.
Он пожал плечами:
– Ну «знаком» – понятие растяжимое. В маленьком поселке все друг с другом знакомы. В той или иной степени. Мы ведь жили в Рассвете до того, как переехали сюда.
Я рассказал деду о нашем с Греком расследовании, об исчезнувшем озере, ну, и вообще о том, что нам (точнее, Греку, конечно) удалось выяснить.
– А почему вы называете его «Косарь»?
Я покраснел:
– Я не знаю. Это старшеклассники придумали.
Дед помолчал.
– Да, честно говоря, я тоже всегда думал, что это странно, что у нас нет Третьего озера. Одно время я даже общался с Андреем, это его настоящее имя. Мы оба болели за ростовский футбольный клуб «Ростсельмаш». Так и подружились.
– Давно?
– Давно-о-о. Еще в семидесятых, кажись.
Я ждал, что дедушка вот-вот скажет что-то важное, но он, казалось, забыл про «тайну Третьего озера» и про отсутствующий палец на левой руке Косаря и просто ударился в воспоминания о тех временах, когда он был ярым фанатом футбола и ездил на все домашние матчи клуба «Ростсельмаш», облаченный в желто-синюю клубную майку, с клубным шарфом, и как они однажды подрались с фанатами «Спартака», и как дошло до поножовщины…
– Деда-деда, – перебил я, – ты говорил про Косаря, помнишь? Про Третье озеро?
– А, да. А что я про него говорил?
– Косарь, ну, то есть Андрей, он потерял палец на работе или на войне? Почему у него нет пальца?
– А, палец? – Дед яростно тер лоб ладонью, словно стараясь разогреть и высвободить воспоминания. Он всегда так делал, когда пытался вспомнить что-то. – Я не помню. – Он услышал мой разочарованный вздох. – Ты же понимаешь, мы не были закадычными друзьями. Мы болели за одну команду, да, но он никогда особо не стремился дружить со мной и другими мужиками из нашей футбольной шайки. Он был старше нас. – Дед вдруг хлопнул себя по лбу. – Вспомнил! Его жена!
– Что? Она не разрешала ему дружить с вами?
– Нет. – Он понизил голос. – Она была тяжело больна. Он редко выходил из дома. И чем хуже ей становилось, тем реже мы его видели. А потом она умерла. Они жили рядом с ветряными мельницами. Я точно помню это, потому что никакого смысла в этих мельницах не было – мельницы давно не работали и служили скорее чем-то вроде символа поселка. А потом она умерла, и он разрушил мельницы и похоронил ее прямо там, на том самом месте. В восьмидесятом году это было. Я точно помню год, потому что по телику шла Олимпиада. И Высоцкий еще умер тогда же, чуть ли не в тот же день. Эх…
Он снова ударился в воспоминания, начал рассказывать, как они собирались вместе и пели песни Высоцкого под гитару и как все были подавлены, когда узнали о его смерти.
– Даже Надя, – сказал он, – с ее консерваторским образованием очень любила его песни.
– Да-да, деда, но все-таки Третье озеро, помнишь?
– А, это? Да, помню. Я ведь даже спросил однажды у него, у Косаря вашего, об этом. Он сказал, что работает в сельскохозяйственном институте и что он инженер, проектирует всякие там сооружения. А я спросил, почему озера так странно пронумерованы.
Я подался вперед, уже готовый кричать: «Эврика!»
– Он показал мне руку. Ту, левую, где пальца среднего нет. И сказал что-то вроде: «Я хотел, чтобы количество озер соответствовало пальцам на моей левой руке», и засмеялся.
Возникла пауза, дед, кажется, почувствовал мое разочарование. Я ждал откровения, а получил дурацкую шутку.
– Извини, – сказал он. – Я хотел бы помочь, но это все, что я знаю.
* * *Прошла неделя, потом месяц. Дед продолжал прятаться в подвале – он выходил на поверхность лишь ночью, шел в гостевую комнату, залезал под кровать и с головой накрывался одеялом. Солнце пугало его. И по ночам мы слышали, как он тихо ходит по дому, словно потерявшееся ворчливое привидение.
Вообще, если что-то и помогло мне пережить лето и не сойти с ума от тоски – то это книги.
Телика в доме не было, мама целыми днями шила что-то или копалась в саду на заднем дворе, бабушка разучивала с Егором новые партии на пианино.
Сперва я без энтузиазма воспринял просьбу деда почитать ему что-нибудь. Шекспир давался мне с трудом, я спотыкался о его белые
