Противоядие действительно работает.
Родителям мальчиков, должно быть, приходит в голову та же мысль, потому что все бегут обратно к ним в палату, чтобы посмотреть, не проснулся ли кто-то из них. Пока что нет. Но теперь мы обнимаем друг друга с надеждой.
Протиснувшись к телефону в палате, я звоню маме, чтобы поделиться с ней новостью. Радостно вскрикнув, она говорит, что тут же приедет.
Остаток вечера наполнен смехом и радостью. Хлоя наслаждается всеобщим вниманием и спрашивает, когда она сможет записать выпуск новостей для «своего» телеканала. Мы продолжаем праздновать, даже когда официальные часы для посещений уже истекли, пока наконец медсестры не заставляют всех разойтись, чтобы Хлоя немного поспала.
Хотя мы упрашиваем, чтобы нас снова перевели в одну палату, врачи настаивают, чтобы Хлоя осталась у себя, поскольку там ее состояние лучше контролируется. Я решаю, что в этом и правда есть смысл. Поэтому всю ночь я по-прежнему чувствую себя ужасно одиноко.
На следующее утро я просыпаюсь как раз перед рассветом, с восторгом ожидая, что принесет мне следующий день. Несколько минут я пытаюсь обнаружить пугающий шум в моей голове. Тишина. Звон в ушах исчез без следа. О господи. У меня перехватывает дыхание, и слезы катятся по щекам. В первый раз с июля у меня есть настоящая, бесценная надежда на будущее.
Я быстро принимаю душ и бегу наверх, в палаты, из которых доносятся радостные возгласы. Себастьян, Ксавьер и Джесси ночью пришли в себя. Я мечусь между их палатой и палатой Хлои, пока вчерашний праздник разрастается и становится все громче. Наша съемочная группа возвращается с подкреплением, что как будто ускоряет восстановление Хлои после комы. Не хватает только Шейна, который по-прежнему лежит без сознания. Должно быть, это только вопрос времени, но каждый час без него оказывается все мучительнее.
Доктор Чо и группа исследователей многократно обследуют нас, берут кровь и мазки для анализа ДНК. К вечеру они с уверенностью сообщают нам, что вирусная нагрузка в нашей крови существенно снизилась. Единственный способ проверить, изменились ли гены клеток нашего мозга – взять образец его ткани. Но лучшее доказательство – то, что мои друзья вышли из комы. А что до изменений личности – нам остается только ждать и наблюдать.
Стала ли я вести себя иначе? Трудно сказать. Эти люди так хорошо знакомы мне, как же я могу их стесняться? Может, настоящее испытание ждет меня, когда я окажусь среди незнакомцев или рядом с Джеком. Но сейчас меня просто разрывает от счастья. За исключением того момента, когда мне на глаза попадаются родители Шейна, которые сидят рядом с его кроватью, и ждут с такой надеждой, что мне приходится отвести взгляд.
Учитывая перемены, которые произошли с другими, а также с пациентами, разбросанными по другим больницам, в которые противоядие передали сегодня днем, исследователи просят меня остаться еще на одну ночь, чтобы они смогли в деталях задокументировать все изменения. Хотя ведь со мной не происходит таких сильных изменений, как с другими, которые стоило бы описывать. Но моя физиология представляет для них огромный интерес, потому что я вхожу в число тех пяти процентов, которые не впали в кому.
Поэтому мы болтаем и перешучиваемся до десяти вечера, когда персонал больницы просит всех, кроме пациентов, разойтись по домам. Час спустя родственники наконец соглашаются. Я знаю, что они вернутся намного раньше восьми утра, когда больницу официально открывают для посетителей.
Когда в палате для мальчиков остаются только «жертвы», мы по очереди просим Шейна проснуться и присоединиться к нам. Но его тело остается таким неподвижным.
Хлоя просит меня перекатить ее кровать поближе к нему и кладет руку ему на лоб.
– Температура у него вроде нормальная. И кожа нормального цвета.
Я прочищаю горло.
– У вас у всех кожа была вполне нормальная все время, только загар сошел.
Все взгляды сходятся на мне. Хлоя качает головой.
– Как случилось, что ты не впала в кому?
Я прикусывая губу, чувствуя вину за то, в чем вообще не виновата.
– Я много думала об этом, и я могу только сказать, что мне повезло, может из-за каких-то странных антител. Но у меня тоже были симптомы, и без противоядия я бы в итоге тоже заболела, как Шейн.
Мы все смотрим в его сторону. Вот бы он приоткрыл рот или моргнул. Но вместо этого монитор рядом с ним начинает пищать, сначала тихо, а потом все громче и громче. В комнату вбегает медсестра и проверяет его. Ее губы сжимаются в тонкую линию и она уносится прочь, игнорируя доносящиеся ей вслед наши крики:
– Что случилось?
Через несколько секунд она возвращается с незнакомым мне врачом, который осматривает Шейна, а писк монитора тем временем превращается в непрерывное завывание. К ним присоединяется еще один врач. А один из исследователей, который сегодня праздновал вместе с нами, стоит рядом, скрестив руки на груди.
Медсестра заставляет нас отойти от кровати Шейна.
– Дети, дайте нам больше места.
Мы дрожим и переглядываемся друг с другом. В течение нескольких минут первый врач лихорадочно выкрикивает команды, а потом Шейна увозят на каталке. Как это могло случиться? На смену праздничному настроению приходит страх, от которого крутит животы. Мы с Хлоей отказываемся уходить из палаты мальчиков, хотя медсестра настаивает.
Хлоя так крепко обнимает Джесси, что тот морщится.
– Ему должно стать лучше, обязательно должно стать лучше.
Я сажусь рядом с Себастьяном. Я держу его за одну руку, а Ксавьер – за другую. В оцепенении мы ждем, ведь то, что есть в нашей крови, есть и в крови Шейна.
Наконец, несколько часов спустя, возвращается доктор Калдикотт. На лице закаленного в боях человека я вижу то, от чего на меня обрушивается водоворот боли. Слезы.
Меня охватывает чувство безнадежности. Этого не может быть. Этого. Не. Может. Быть.
– Нет! – кричу я.
Доктор Калдикотт вытирает щеки.
– Мне очень, очень жаль.
Двадцать восемь
После смерти Шейна мир вокруг будто становится темнее и наваливается на меня всей тяжестью. На следующее утро небо словно спускается ниже и над нами нависают дождевые облака. Хотя несколько раз мне кажется, что больше уже не смогу плакать, я не могу остановиться. Шейн, ох, Шейн.
На следующий день меня выпускают из больницы, а вскоре после этого ее стены покидают и остальные. Утром в день похорон Шейна небо становится синим, как его глаза. Это то кобальтово-синее октябрьское небо, которое так и зовет пробежаться по лабиринтам кукурузного поля и выпить свежего сидра.
Родители Шейна попросили меня подготовить надгробную речь. В первый раз за несколько месяцев меня мутит от мысли о выступлении перед публикой. Но я напоминаю себе, что я уже
