– Этот панцирь не раз спасал мне жизнь, – промолвил он. – Похоже, спас и в этот раз. Но каждый раз я дорого платил за это. И я отдаю его с легким сердцем, но хочу предостеречь: не спешите надевать его, ибо, клянусь всеми морскими чудовищами, он проклят! Не в добрый час покусился я на добычу своего товарища по набегам, когда он вот так же выкупил у меня свою жизнь за этот панцирь. А я тогда и не подозревал, какую совершаю глупость, взяв его. И теперь я честно предостерегаю вас, ибо того, что мне доводилось переживать, я не пожелаю даже самым лютым врагам!
– Чего же такого ужасного доводилось переживать тебе, облаченному в этот панцирь? – переполненный любопытством, спросил мой брат.
– Это невозможно не только описать словами, – ответил пират, – но и объять мыслью. Едва лишь я начинал что-либо делать, меня охватывало ужасное чувство, будто мое тело впитывается в панцирь, оставляя внутри пустоту. Эта пустота наполнялась чем-то нестерпимо горячим и холодным сразу, просачивающимся сквозь все щели и раздирающим тело и тут же изливающимся наружу. И этот поток внутрь и наружу продолжался непрерывно, пока я не снимал панцирь, мучительно затухая еще некоторое время. Все это никак не сказывалось на моих способностях двигаться и соображать, но все мои восприятия необъяснимо менялись. Мне казалось, что я – уже не я, а что-то вне себя или внутри себя, и управляю собой, как чем-то посторонним, как музыкант – струнами или метатель – катапультой. Это чувство всякий раз рождало во мне мучительные мысли о том, что разум покидает меня. И хотя я до сегодняшнего дня выходил с честью из всех переделок, эти мгновения доставались мне такой ценой, которую я просто не могу измерить. И всегда в такие моменты меня охватывало предчувствие, что я в конце концов плохо кончу. Так что сегодняшний исход я встречаю как избавление и с легким сердцем отдам вам в придачу к этому вместилищу злых сил всю добычу с трех набегов, которую вы найдете в трюме.
– Почему же ты не выбросил его в море? – спросили хором все, кто его слушал.
– Я много раз порывался это сделать, – отвечал он. – Но всякий раз что-то властно удерживало меня от этого, словно сам Аллах берег его для моего сегодняшнего спасения.
Изумившись и слегка испугавшись, мой брат все же взял панцирь, ибо нисколько не сомневался в том, что эта находка будет интересной для меня. Он был уверен, что я не только не испугаюсь, но и ни за что не откажусь от нее, а, наоборот, буду рад ей и благодарен за нее. Брат мой не знал причины моего интереса к странным и таинственным вещам, но сразу безошибочно догадался, что этот панцирь – именно из их числа. Поэтому он, ничуть не колеблясь, забрал его и, оставив побежденным пиратам некоторую часть их добычи, отпустил их с миром.
Услышав этот рассказ, я был изумлен не меньше. Однако не этим рассказом, ибо уже знал причину необычных проявлений панциря. Я был изумлен и поражен совсем другим: уже в который раз, словно по особой воле Аллаха, мне в руки попадали загадочные предметы и повествования, связанные с теми, кто приходит и уходит, и встречались люди, несшие слово о них. Словно все эти предметы и повествования были предназначены именно для меня и призваны побуждать меня к дальнейшим поискам.
Я горячо поблагодарил и щедро одарил Джафара, вручив ему подарки для брата вместе с благодарственным посланием, после чего поспешил поделиться удивительным известием с друзьями. Они, разумеется, бросив все дела, отправились со мной в мой дом, и мы все вместе принялись изучать очередное чудо. Панцирь поражал своей необычностью, хотя и очень походил на другие, особенно на те, в которые были облачены воины Ньярлаат-Тота в подземелье. И в чем заключалась эта явно ощущаемая необычность, абсолютно невозможно было понять. Он состоял из четырехугольно-закругленных пластин величиной немного меньше ладони, которые удивительно ровно и тщательно налегали одна на другую сверху вниз, как чешуя рыбы. Однако они не были нашиты на ткань или кожу, а соединялись между собой совершенно немыслимым образом с помощью хитроумных шарниров, позволявших им двигаться друг относительно друга. И в то же время эти шарниры не давали пластинам растопыриваться, держа их плотно прижатыми между собой и обеспечивая полную неуязвимость: просунуть между ними клинок было совершенно невозможно. Вообще пластины имели такую форму и располагались так, что на всем панцире, закрывавшем тело, горловину, руки почти до локтя и сходящем на бедра, не было ни одного уязвимого места. Причем шарниры никак не выдавались внутрь, и поверхность там была удивительно ровной, без единого выступа, который мог бы давить на тело. Кроме того, их непостижимое устройство позволяло панцирю менять свой размер. Для этого нужно было надевать его, двигаясь всем телом, как бы вползая в него. При этом раздавалось звонкое пощелкивание, и пластины вставали на свои места, подгоняясь точно по фигуре. Сам панцирь, несмотря на значительную толщину пластин, был удивительно легким. Эта легкость в сочетании с тусклым серым блеском сразу же навела меня на правильную мысль. Вынув из ларца знаменитую пластину с загадочным посланием, я положил ее на панцирь. Сомнений не осталось: и то и другое было сделано из одного металла, что подтвердил Ибрагим, долго ощупывая их с закрытыми глазами. А это означало лишь то, что творцами панциря могли быть только те, кто приходит и уходит. Ведь, по словам почтенного Дервиша, секрет добычи этого металла не был открыт людям. Едва я поделился этой догадкой с друзьями, они в один голос высказали мысль, пришедшую также и мне: и панцирь, и лампа были созданы ими и предназначены для нас. Об этом говорили, во-первых, их совершенно неслыханные свойства, а во-вторых – цели, на которые они были направлены: как и вавилонские письмена, они доносили до нас великую и непостижимую мудрость, настолько великую и непостижимую, что она могла исходить лишь от них.
Вдоволь насладившись совершенством доспеха, ощупав его вдоль и поперек и так и не поняв
