– А твои родители?
– Их убили. Не извиняйся, – добавляет она. – Ты же не знала. Макс – мой опекун. Я не уеду отсюда, даже когда он найдет и уничтожит Лист.
Бесков ищет Лист. Я цепляюсь за эту мысль, чтобы не вдумываться в то, что кроется за этим «Макс», сказанным с особенным придыханием.
– Ты, наверное, хорошо его знаешь?
– Не лучше, чем ты. Или Эрих с Эрной. Или любой другой из этого дома.
Я не перебиваю, напротив, – всем своим видом даю понять, что жду продолжения. Ольга вздыхает и опускает длинные черные ресницы. Заметно, что ей самой безумно хочется продолжить беседу, но она не уверена, со мной ли.
– Вчера я не слышала, как вы вернулись, – говорит она. – Вас не было всю ночь?
– М-м… – «Нас не было всю ночь, но тебе точно не хотелось бы оказаться на моем месте». – Мы искали Терранову. Безуспешно.
– Жаль. Одиночкам сейчас опасно ходить по улицам.
– Он справится. – На самом деле я так не думаю. – Значит, Бесков не слишком любит о себе рассказывать?
– Нет, не то, чтобы… Я знаю, что три года назад он переехал сюда из Германии.
«На машине времени». Разумеется, вслух звучит другое:
– Он неплохо говорит по-русски.
– Макс – рейстери.
Раз уж на то пошло, мы все здесь рейстери, но если какой-нибудь полиглот обратится ко мне на суахили, я, скорее всего, отвечу «сам дурак».
– А тебе не кажется странным, что он знает слишком много рейсте? Совсем как… шеффен?
Ольга бросает взгляд на изящные наручные часики и, покинув меня, садится перед зеркалом. Проводит щеткой по волосам и задумчиво вглядывается в собственное идеальное отражение.
– Даже если ты права…
Вздернув подбородок, она неотрывно смотрит в глаза самой себе. Прямо передо мной разворачивается битва ангела и беса за одну невинную душу. Финал пока неочевиден.
– А какой рейсте твой? Только не говори, что Чтение, – неуклюже шучу я, чтобы сменить неловкую тему, но, судя по Ольгиному презрительному смешку, попытка не удается.
– Огонь. Можешь себе представить? Самый ничтожный знак. Кому нужен огонь, когда все вокруг поголовно пользуются электроплитами? Разве что когда-нибудь я заблужусь в лесу и тогда без проблем разведу костер… Но мне бы этого не хотелось. Ладно, пора, – говорит она наконец, словно извиняясь. – Собрание перед началом учебного года. Макс настаивал, чтобы я пропустила сентябрь – он уговорил почти всех, только двое уехали домой из-за учебы, но я же и так дома…
Я провожаю ее на первый этаж, и мы выходим в сад. Там, где Ольга, должно быть, видит улицу Салтыкова-Щедрина, для меня клубится плотный туман. Ничего, кроме тумана. Надежда сломать систему совсем слаба, но я не могу не попытаться и, догнав исчезающую за воротами любительницу книг, перешагиваю на ту сторону почти одновременно с ней.
Подбираю с земли мелкий белый камушек и с размаху швыряю его в пустоту.
А у меня магазин. Куча чашек без Трампеля, хотя уже должны быть с Трампелем. Телефон не работает. Все вещи черт знает где. Даже зубной щетки нет. А я торчу тут в наряде немецкой пейзанки и…
Возвращаюсь в дом с мрачной решимостью бороться за свои права до последней капли крови. На моем пути стоит всего лишь одно препятствие – Бескова нигде нет.
Ни в столовой. Ни в библиотеке. Ни в кабинете. Ни в этой странной комнате со слоем пыли толщиной в палец на полу…
Сразу приходит в голову, что последним сюда заходил лично Рихард Кляйн почти век тому назад. А уборщица с тряпкой – и того раньше.
Книги… Я приподнимаю обложку верхней и громко чихаю. В воздух взлетают клочья пыли. Очень старый анатомический атлас в картинках. Натурализм не подкачал, и я не горю желанием листать дальше. А это, наверное… Чтобы разглядеть снимок, я протираю стекло подолом Ольгиного сарафана.
Они похожи как братья. Ну или, по крайней мере, близкие родственники. Светлые волосы одинаково зачесаны набок, на лицах – заносчивость юности. Сын пастора выше ростом и шире в плечах, сын сапожника субтилен и болезненно бледен. На мой взгляд, Вильгельм должен был пользоваться бо́льшим успехом у дам – в его глазах читается незаслуженная обида и множество претензий к мирозданию, которых оно, проклятое, не слышит. На фоне тонкого и интересного приятеля Рихард Кляйн того времени обладал идеальной фактурой для рекламного плаката с призывом… Скажем, чистить зубы зубным порошком. Или мазать волосы бриолином. Или записываться добровольцем в вермахт.
Не выпуская снимка из рук, я окидываю взглядом узкую кровать, пару стоптанных ботинок возле нее, напольные часы с навсегда замершим маятником… На краю стола, у самого окна, распустился металлический цветок патефона.
Интересно, какой была последняя мелодия, звучавшая в этих стенах?
– Вагнер. – Я вздрагиваю, будто воришка, застуканный с рукой в чужом кармане, и поспешно возвращаю рамку на место. – Разумеется, он слушал Вагнера!
На Бескова страшно смотреть. Половина его лица превратилась в фиолетово-черный синяк, распухшая губа почти не шевелится. И все же он энергично подходит к столу и несколько раз дергает ящик за круглую ручку. Наконец, тот поддается. Бесков роется внутри, улыбаясь половиной рта.
– «Лили Марлен», ну конечно, – говорит он неразборчиво и, безуспешно попытавшись сдуть пыль с выбранной пластинки, просто стирает ее рукавом. – Не бог весть что, но не станем же мы танцевать под «Риенци»!
Я вообще не намерена с ним танцевать, однако медлю с ответом все то время, пока он крутит ручку патефона, и после, когда сквозь треск и звуки аккордеона пробивается далекий женский голос, а Бесков кладет ладонь мне на талию и приподнимает мою голову за подбородок, заставляя взглянуть ему в глаза. Требуется усилие, чтобы не отвести взгляд.
– Я мог бы убрать это, но хотел, чтобы прежде ты увидела меня героем.
Он слегка прижимает меня к себе и делает первый шаг. Длинный подол сарафана путается в ногах. Я не решаюсь его одернуть.
– Uns’re beiden Schatten sah’n wie einer aus. Daß wir so lieb uns hatten, das sah man gleich daraus… – с присвистом напевает Бесков. – «Обе наши тени слились тогда в одну. Обнявшись, мы застыли у любви в плену…»[12]
Моя ладонь покорно лежит на его плече. Скрип паркета под нашими ногами почти заглушает музыку. Сейчас я хочу лишь одного – чтобы песня поскорее закончилась, и наши Schatten наконец-то перестали sahen wie einer aus.
– «В тесной землянке, укрывшись от огня, о тебе мечтаю, милая моя…»
Я вырываюсь из его рук и отхожу к стене. Певица продолжает раскатисто выговаривать немецкие слова в бодром ритме военного марша.
– Спасибо за перевод.
Бесков стоит там же, спрятав руки в карманы и покачиваясь с пятки на носок.
– Это просто песня. Правда, когда каждый вечер ровно без пяти десять она звучала по радио на немецкой стороне
