Я опускаю руки. Мелкий цветочный орнамент на постельном белье сливается перед глазами в один пестрый фон.
– Почему ты сказал «убежище»?
– Потому что Der Unterstand это и есть «убежище» или «укрытие». Я думал, ты знаешь.
Я не знала. Убежище. Лагерь – убежище. И дом на улице Кройц – тоже.
Внезапная трель мобильного мешает мне додумать эту мысль до конца.
– Привет, мам! – кричу я, жестами умоляя Германа ни звуком не выдавать своего присутствия. – Да, я дома. Конечно, одна. Как вам Италия?
Я прилежно выслушиваю рассказ о достопримечательностях, меню местного отеля, температуре морской воды и нравах коренного населения, и только в самом конце словно бы невзначай вставляю новость о грядущем ремонте в «Сестрах Гофмана».
– Полгода? – переспрашивает мама. – А что ты будешь делать все это время?
Я мямлю что-то о карьере дизайнера, получаю родительское благословение и вешаю трубку.
– Это твои работы?
Я вижу, куда направлен взгляд Германа, и рассеянно киваю. Да, этот котяра в синем сюртуке, склонившийся над толстой книгой, мой. Предполагалось, что такая роспись будет украшать стену лавки, но для толстяка не хватило места. Возможно он будет на новой вывеске. И гном верхом на кролике тоже мой, и феечка на качелях, и Страдивари в обличии рыжего кота со скрипкой. И Трампель, боги, только не спрашивай меня о Трампеле, потому что именно здесь он соревнуется с пастором по прозвищу Тюфяк в угадывании грехов, но сейчас у меня нет ни малейшего желания об этом рассказывать.
– Ты их продаешь?
Я понимаю твой интерес, он плещется в глубине твоих глаз. Ты хочешь знать, насколько далеко я продвинулась в поисках признания. Насколько я востребована, насколько окупается мой талант. Другая на моем месте сказала бы – «я совладелица сувенирной лавки». Другой на твоем месте ответил бы – «это потрясающе». Но мы оба на своих местах, и если я по-прежнему собираюсь петь с тобой дуэтом, то мне придется проявить малодушие и откреститься от Эмиля и Насти, от «Сестер Гофмана», от всего, что составляет мою жизнь и обеспечивает ее, поэтому я говорю:
– Пыталась, но не вышло. Рисую для себя. А так я рядовой продавец в магазине сувениров.
И ты выдыхаешь. Зарываешься лицом в мою подушку, натягиваешь на плечи мое одеяло и, вероятно, собираешься украсть мой сон.
– Если захочешь – приходи, – произносишь ты из объятий постели, и я смотрю на тебя, стремительно засыпающего, с разметавшимися по подушке кудрями; я смотрю на тебя, лирического героя прочитанных в детстве романов, и думаю о том, что лучше бы ты выразил свою благодарность за ночлег банальным «спасибо». На крайний случай, прочел бы что-нибудь из Гете, и я пришла бы без разрешения, просто чтобы и дальше смотреть на тебя. Но нет – ты зовешь меня между делом, столь же буднично, как обмен рукопожатиями, а потому благодарю, meine liebe, благодарю за доверие, но я, пожалуй, переночую в соседней комнате, чтобы наутро не было мучительно стыдно – ни тебе, ни мне, ни нам…
Я прокрадываюсь в спальню родителей и, не включая свет, забираюсь под одеяло. Белье пахнет домом и еще чуть-чуть – мамиными духами. В щелочку между плотно сомкнутыми шторами можно разглядеть черничное небо. Хочется открыть форточку, но сил на то, чтобы подняться, уже нет.
Мысли бесплодно мечутся вокруг убежища. В некоем доме собрано человек двадцать рейстери. Молодых ребят из разных стран. Сейчас они относительно свободны: развлекаются поездками в приморский пансион под неусыпным надзором двух телохранителей, при желании, как Ольга, могут побродить по городу. Шопинг, тусовки, закрытые клубы, личный водитель и домработница из прошлого века… и все бы ничего, если бы не странное совпадение с тем, как начиналась история «Унтерштанда». «Мы всех спасем, – заверял доверчивого друга-судью Вильгельм Рауш. – Только дай мне список тех, кто нуждается в спасении». Вот и Бесков тоже…
Бесков.
Я поплотнее заворачиваюсь в одеяло, сильно-сильно тяну его за концы, чтобы между мной и тканью не осталось ни малейшего пространства. Больше всего на свете я ценю уют и постоянство. Я медленная на словах и в мыслях – из тех тугодумов, которые после ссоры еще долго ведут безмолвные дебаты с обидчиком и примерно к концу вторых суток ухитряются-таки придумать достойный ответ (истинное счастье, что мне не довелось слишком долго общаться с Аминой, иначе таким монологам не было бы числа). Я не ищу перемен, не стремлюсь к ним ни внешне, ни внутренне, но эти двое – Терранова и Бесков – в равной степени сильно раскачали мой мирок. Явились, распугали барстуков и маркопетов, выставили за порог меня саму и заставили делать то, чего я никогда бы не сделала раньше: разыскивать невидимый дом, ходить ночью одной по незнакомому городу, сбегать и прятаться. Целоваться на песке… Но если при мысли о Германе я словно прикасаюсь к чему-то не слишком комфортному, запретному, чуждому, но все же понятному, то Бескова я просто боюсь.
Я боюсь его несмотря на то, что он всегда оставался вежливым и милым. Несмотря на танец под «Лили Марлен». Несмотря на драку в подворотне и на его уверения, что он не палач, а жертва. Я боюсь его, потому что не понимаю.
– Бесков, – шепчу я в темноту, надеясь заговорить кошмар его собственным именем. – Максимилиан Бесков. Одиннадцатый номер. Эльф.
Возле подушки бесшумно вспыхивает подсветкой экранчик моего мобильного. Я привычно принимаю вызов и только потом смотрю на номер.
Его нет.
Не помню, чтобы мне хоть раз звонили невидимки. Мне срочно нужен свет, вот бы кто-нибудь зажег свет! Но я лежу в темноте и отвечаю, пугаясь звука собственного голоса:
– Да.
Сердце колотится, как ненормальное. Майка под мышками становится влажной и противно-холодной от пота.
– Надо думать, Терранова объявился? – холодно произносит Максимилиан Бесков. – И ты уже рассказала ему, где Лист?
* * *Мне представляется, что он стоит посреди пустого обеденного зала со старой телефонной трубкой в руках. Впрочем, с тем же успехом Бесков мог бы устроиться в одном из библиотечных кресел, или замереть над столом в том странном сквозном кабинетике с четырьмя дверями. Или растянуться на кровати в своей собственной спальне, которую я не представляю, потому что никогда не видела и вообще сомневаюсь в существовании таковой.
– Итак, Терранова знает, где Лист? Может, твоя подруга Анастасия Нилова знает? Или ее жених, Эмиль Секереш?
– Эмиль… Секереш? – переспрашиваю я в надежде, что ослышалась, и мой бэдбит[16] не окончателен. Однако Бесков продолжает выкладывать одну убийственную карту за другой:
– Только не говори, что он тебе не рассказывал! Эмиль Секереш – рейстери Чтения, как и его покойный дед.
Нет, не рассказывал. Хотя мог бы.
