Я запрещаю себе об этом думать.
Отложив в сторону свои и мамины снимки, я внимательно рассматриваю бабушкины. Дом в Железнодорожном, он же, и снова он; морское побережье, судя по подписи – Светлогорск, пляж усеян отдыхающими; бабушка и ее цветы, бабушка с учениками – несколько лет она преподавала историю в нашей поселковой школе. Пионерские галстуки, серьезные, светлые лица… «Где ты?» – снова и снова твержу я, вглядываясь в ее до боли родное лицо. Но не нахожу ответа.
Когда почти все фотографии тщательно изучены и возвращены в коробку, передо мной остается конверт. Я беру его в руки и пытаюсь разобрать адрес отправителя, но именно в этом месте бумага промокла так, словно на письмо опрокинули чай, и строчки превратились в расплывчатое фиолетовое пятно. Внутри лежит еще одна фотография и слипшийся с нею тетрадный лист. Я разворачиваю его непослушными руками и вчитываюсь в поплывшие строки, сделанные крупным уверенным почерком:
Мы знакомы дольше, чем вы можете себе представить. Когда-то Вы сказали мне эти слова. Настала моя очередь их вернуть. Отказавшись от встречи, Вы, возможно, спасете себе жизнь, но у меня есть нечто, что должно принадлежать Вам, потому что никто, кроме Вас, не сможет правильно этим распорядиться. Кроме того, я слишком слаб, чтобы не воспользоваться шансом увидеть Вас снова. Надеюсь, эта властная красивая женщина на фото не покажется Вам чужой. Если решите не приходить – сожгите это письмо вместе с конвертом. Бросьте его в огонь, где ему самое место.
Полагаюсь во всем на Вашу волю. Ласло.
– «Полагаюсь во всем на вашу волю. Ласло…» – Я бережно откладываю в сторону письмо, которое не постигла участь пепла, а значит, бабушка Эльза на свою беду приняла приглашение, и беру в руки снимок.
Он тоже пострадал от влаги – глянцевые края стали жесткими и хрустят под пальцами, – но картинка в центре нетронута, и я смотрю на нее в тщетной попытке понять, когда это бабушка успела побывать в замке Мадар. Я безошибочно узнаю плетение оконной решетки, кованую люстру с тремя распахнувшими крылья орлами – на экскурсии нам рассказывали, что несколько таких люстр пришлось вызволять из частных коллекций – и даже флоральный узор на обоях. Черно-белое фото выглядит так, словно было сделано задолго до бабушкиного рождения, хотя сама она здесь такая, как я ее помню – с сединой в волосах и тонкими морщинками, совсем не портящими благородного лица.
Перевернув снимок, я несколько мгновений напряженно рассматриваю строчки на немецком, явно сделанные той же рукой – рукой Ласло, и дату с острыми завитками: Ungarn, den 27.August 1944.
Бабушка Эльза родилась в пятидесятом.
– Герман!
Я врываюсь на балкон и взмахиваю фотографией, разгоняя пелену табачного дыма. Терранова меланхолично смотрит на меня и снова отворачивается.
– Ты не представляешь, – говорит он, пока я борюсь с кашлем, – каково было опять его увидеть. Все эти годы он мотал срок, но не за то, что сделал с Марком, а за пьяную драку, в которой подох один из его собутыльников. Прямо с зоны этот ублюдок приполз в наш дом и сказал, что как законный хозяин имеет право здесь остаться. Дальше я ничего не помню. Все как в тумане. Кухня. Я зачем-то открываю все ящики подряд… – Он трет лицо, сжимает ладонями виски. Столбик пепла срывается с кончика его сигареты и падает на пол. – Я хотел собрать свои вещи и свалить, но когда он спросил, где мать… Я задушил его, да?
– Не знаю, – говорю я через силу. – Там валялся кипятильник и сильно воняло паленым.
Он дергает плечом и больше ни о чем не спрашивает.
– Взгляни, пожалуйста. – Я отдаю фотографию. Когда Герман протягивает руку, становится заметно, что она дрожит. – Переведешь?
Он несколько раз пробегает глазами текст.
– Влюбленные боги?.. – произносит он неуверенно и снова перечитывает, хмуря тонкие брови: – «Влюбленные боги не помнят о времени. Какой смысл считать года, когда у тебя в запасе целая вечность? Венгрия, 27 августа 1944».
Если эти слова принадлежат графу Ласло Секерешу, то он ошибся. Его вечность закончилась. Правда, время он все-таки обманул…
– Как у тебя с заграничными поездками? – В абсолютно стеклянных глазах Германа вспыхивает искорка недоумения. – Да шучу я, шучу!
Нам сейчас в любом случае не до бюрократии, тем более когда есть Бесков с его феноменальной способностью мгновенно оказываться в любой точке земного шара. Впрочем, эту идею я предпочитаю пока приберечь. В любом случае мне понадобятся деньги. Сверх той суммы, что принес на мою банковскую карту прижимистый барстук Трампель. Я возвращаюсь в гостиную и жестом прошу Германа зайти туда же.
Дождливая пасмурность, процеженная сквозь тюль, наполняет комнату мутью разведенного водой молока. За пыльным стеклом шкафа поблескивают остатками позолоты бока фарфоровых чашек. Несколько статуэток будто замерли в менуэтных па вокруг обтянутой шелком шкатулки.
– Сможешь быстро найти покупателя? – спрашиваю я, уже втайне завидуя этому неизвестному коллекционеру.
– На все это? Ты серьезно?
Дождавшись кивка, Герман приоткрывает створку и рассматривает остатки моего наследства совсем иначе – с жесткими складками в уголках губ и прищуром, напоминающим прицел. Когда он наконец оборачивается, на его лице сияет многообещающая улыбка ярмарочного зазывалы.
– Да без проблем!
* * *– «Влюбленные боги не помнят дороги», – бормочу я под шипение кофемашины. Кончик карандаша штрихует темные впадины на поверхности пилбергского камня, в который, согласно прусской легенде, превратились двое детей, застигнутых пастором кирхи Краама за игрой в карты и им же проклятых. Сам он, правда, такого эффекта не ожидал и под гнетом чувства вины скоропостижно скончался.
Хлопает входная дверь. Это не Герман.
– «Забыв про тревоги, ночуют в остроге»… – Несколько ребят с подносами в руках проходят мимо моего пустующего столика и неодобрительно на меня косятся. Запах фастфуда не вызывает аппетита даже на пустой желудок, а вот от кофе я бы не отказалась.
Так
