Я не вижу, но могу проследить движения твоей руки, а вместе с ними – ход твоих мыслей. Ты вернулся в разоренный дом. Увидел осколки посуды, обломки мебели, картины, истыканные штыками, растерзанные перины. До рассвета бился раненым зверем, позабыв о том, что можешь истечь кровью, выл и катался по полу, а с первыми лучами солнца взялся за перо. Никогда в жизни тебе не было настолько тяжело с ним совладать – не твоя рука водила им, а оно владело тобою. Эти сочетания мне незнакомы, но они – долгая дорога к безумию, которое оканчивается смертью. Мне не нужно идти в другие комнаты, чтобы понять – ты побывал в каждой. Тут еще что-то зачеркнуто. Хотел спалить дом? И сам сгореть вместе с ним… Но не смог. Испугался. Небытия испугался, вечной темноты. Передумал… Предпочел исчезнуть – и тут тебе помогла еще одна формула. Пирамида знаков, никакой логики – Двери, Огонь, перевернутый Огонь, Чтение, Боль, еще Боль.
Ох, как дрожали руки…
Знать бы еще, куда ты отправился. Секереш, верно, был своего рода гением, если сумел самостоятельно додуматься до того же несколько десятилетий спустя. А будь я судьей, то должна была бы вынести тебе смертный приговор. Ты убийца, Стива, серийный маньяк, каких поискать. Столько народу выкосил – чем перед тобой девочка Женя-то провинилась? А отец ее чем?.. Да и тетка эта могла бы жить сейчас совсем иначе.
– Эй, журналистка. Ты там живая?
Я поднимаюсь на ноги, стряхиваю с коленей пыль, закидываю на плечо рюкзак.
– Ты там живая? – вторит спятившей Аидочке голосок кукольного обер-прокурора.
Я игнорирую обоих. Спешу пройти мимо, брезгливо огибая дымящую папиросой женщину по широкой дуге, и только у самой лестницы оборачиваюсь, чтобы уже без опаски взглянуть в водянисто-голубые глаза последней возлюбленной мертвого министерия.
– Уезжайте отсюда, – говорю я ей. – Иначе Апостол заберет и вас.
– Да я только этого и жду, – отвечает она без тени безумия. – Только и жду, когда Николенька заведет для меня пластинку. А он все медлит…
* * *Я не жду ни музыки, ни голосов в голове. Я жду Германа Терранову.
Жду, когда, словно в дурмане, не замечая ничего вокруг, возвращаюсь к деревянной развалюхе на Выборгской стороне – то, что я не искалечила жизнь какому-нибудь законопослушному автолюбителю, оказавшись у него под колесами, есть следствие последних отмерянных мне на сегодня крупиц везения. И когда в стремительно сгущающихся сумерках, рискуя свернуть себе шею, отыскиваю оставленный рукой Германа рейсте, попутно задаваясь вопросом о том, как его самого-то сюда занесло. И когда знак утомительно долго остается глух и нем к моим прикосновениям – он будто забыл меня или не хочет больше видеть – я продолжала надеяться, что Герман (нет, не знаю, с чего, почему?) то ли почувствует что-то, то ли спросит себя, не нужна ли мне помощь, и захочет проверить… Просто на всякий случай… Глупо, наверное, но упрямый рейсте, прежде чем потеплеть, почти доводит меня до слез. Я не верю в себя. Я готова застрять здесь навечно, когда знак наконец-то вздрагивает и робко бьется в такт моему сердцу.
– Слава Богу, – шепчу я. – Спасибо. – И проваливаюсь в пустоту, только это не та пустота за гаражом-ракушкой, откуда я начинала свой путь.
Это вообще непонятно что.
Я никогда не бывала здесь раньше.
Но, видимо, Герман бывал.
Вокруг темно, как за пазухой у сатаны, и так тихо, что звенит в ушах. Запрокинув голову, я вижу черное ночное небо. Лес. Какая-то дикая глушь. Достаю телефон, свечу себе под ноги и с ужасом понимаю, что по обе стороны от меня, и прямо наискосок в полу темнеют жуткого вида дыры – словно колодцы или погреба. Стены здесь есть, но их почти уже нет. Хорошо, что ловит мобильная сеть, и довольно неплохо – значит, все-таки город. А впрочем, ничего это не значит.
В доме на Кройц-штрассе телефоны не работают, если только Бесков не позаботится об обратном. Но вряд ли Герман его об этом просил – не потому, что слишком горд для подобного, а потому, что ему все равно. Он с легкостью обходился бы вообще без телефона.
Гудки идут. Я благодарю небеса. Значит, он где-то в городе.
– Да.
– Герман, – всхлипываю я, уже не пытаясь казаться бодрой. – Герман, я заблудилась.
– В смысле?
– Я пыталась вернуться, но попала в какой-то лес. Здесь вообще ничего нет.
– Но что-то же все-таки есть? – спрашивает он резонно.
– Стены. И дыры в полу. Еще деревья и звезды.
– Выйди наружу, посмотри по сторонам.
Не сбрасывая звонок, я подсвечиваю себе путь и крошечными шагами продвигаюсь туда, где, как мне кажется, должен быть выход – заваленный ветками и обломками камней дверной проем.
– Подожди, – умоляю я время от времени, чтобы только он не выдумал чего-нибудь вроде «как дойдешь – перезвони». – Подожди, подожди, я сейчас…
Обойдя развалины – а они грандиозны настолько, что не охватить взглядом – я сталкиваюсь с глубокой, явно рукотворной канавой, сползаю в нее, потому что иначе до противоположной стороны не добраться, черпаю ботинками воду и грязь, почти на коленях выбираюсь наверх и снова хватаю телефон.
– Река, – говорю я. – Прямо река, справа и слева река. И мосты, но пешком до них не дойти.
– А, понял. – И никакого волнения в голосе! Рядовая такая ситуация. – Скоро буду.
Я опускаюсь на бетонный парапет и обеими руками прижимаю телефон к груди. Герман. Спасибо, что есть Герман. Человек, который может забросить тебя к черту на кулички, а потом, не меняясь в лице, извлечь обратно.
Сейчас он не торопится – прежде, чем услышать шаги за спиной, я успеваю продрогнуть до костей.
– Не сиди на холодном. – Я послушно встаю, хотя еще недавно казалось, что уже никогда не смогу этого сделать. – Испугалась?
– Не очень. Я знала, что ты придешь и спасешь меня.
Поддаваясь внезапному порыву, я неуместно повисаю у него на шее в тот самый момент, когда он собирается спуститься к реке, а теперь вынужден стоять и ждать, пока мой приступ благодарности исчерпает себя.
– Все, все… – Но я еще не все, и украдкой вытираю мокрые щеки. – Пошли, холодно же.
– Почему так получилось?
– Пока нас не было, кто-то перекрыл мой рейсте. – Герман разводит руки в стороны, как рыбак, хвастающийся размером улова, и я вынуждена его отпустить. – Вот такенные буквы: «Вася – лох!» и питерский рейсте закольцевался с местным.