– Д-да.
Тишину вспарывает рев мотоцикла, и он приближается. Спрятав руки в карманы, Герман сбегает по склону к странному сооружению – круглой башенке с влажными стенами. Внутри шумит вода.
Я протягиваю ему баллончик с краской, и пока на кирпичном боку штрих за штрихом возникает рейсте Дверей, рассматриваю рот и нос, которые пририсованы так, чтобы вместе с глазницами-окнами получилось одно большое лицо. Не удивлюсь, если в ночь на Хэллоуин внутри загорается свет, и свирепая рожа начинает прогуливаться туда-сюда вдоль берега в поисках пищи.
Мотоцикл останавливается почти над нами, я слышу голоса двоих. Зеленый дым валит вовсю, но ветер сносит его к реке. Мы с Германом уходим незамеченными.
Вещи покорны
Всякий раз, переступая черту между улицей Салтыкова-Щедрина и Кройц-штрассе, я боюсь, что не смогу этого сделать. Исчезнет дом. Его ограда, фонарные столбы, фонтан на заднем дворе. Я никогда больше не пройду по центральной аллее, не приоткрою дверь, не заблужусь в темных коридорах, не услышу скрип половиц под ногами, потому что всего этого не станет. Я стану приходить сюда снова и снова и видеть пустующий сквер; бузина покроется снегом, цепочки собачьих следов расчертят сугробы в том месте, где распахивал окна навстречу ночи старый дом, и то ли я была его сном, то ли он мне снился.
Я украдкой смотрю на ладонь – ключ побледнел и почти неразличим, но знаки работают: руку словно пронзают длинной острой спицей, и хотя боль почти сразу растворяется, к ней невозможно привыкнуть. Судя по тому, как вздрагивает рядом Герман, он не привык тоже.
В безмолвии спящего дома каждый наш шаг кажется оглушительным. Я стараюсь не слишком шуметь, Герман просто идет, не таясь. Я толкаю его локтем и прикладываю палец к губам. Призрак Бескова поджидает за каждым углом.
– Макс все равно уже знает, – в полный голос говорит Терранова. Теперь мне кажется, что даже портреты предков неодобрительно на нас поглядывают.
– Он что, экстрасенс?
– Он хозяин. Я думаю, ключ – это не только пропуск… – Левая ладонь начинает предательски зудеть, я прямо чувствую, как на ней раскрывается всевидящее бесковское око. – Ключ это связь между ним и нами. Вполне разумная идея: если действительно хочешь защитить свой дом, то лучше знать, кто и когда туда приходит.
– Это Бесков тебе рассказал?
– Это я сам догадался, – передразнивает меня Герман. Я делаю еще несколько шагов, понимаю, что увлеклась и пропустила свою комнату, и возвращаюсь назад. Тотальный контроль Бескова – так себе новость, но сейчас я слишком устала, чтобы об этом думать. В Убежище есть недостатки посущественней, и один из них – отсутствие холодильника, в который можно запустить руку после позднего возвращения с вечеринки.
– Ты чего?
Я оборачиваюсь. Герман замер напротив своей двери в той же позе, что и я – положив ладонь на ручку. Мы стоим, будто два печальных привидения, разлученных смертью, может быть, даже голодной.
– Бутербродик бы сейчас. С чаем.
– Хм… – Он как-то облегченно выдыхает, словно ожидал претензий, но вместо этого получил успокаивающую белиберду. – У меня есть немного печенья. Чай я тебе найду, если, конечно, ты не откажешься зайти.
– Если честно, печенье – так себе замена…
– Чисто по-дружески!
Еще одна шпилька на эту тему, и я его поколочу.
Одно из привидений гостеприимно распахивает дверь своего склепа, второе плавно скрывается внутри. Царящий там гостиничный порядок поражает несвойственностью владельцу, и только ровный слой пыли намекает на то, что уборкой он не занимается – он просто почти здесь не бывает.
– Чай, – бормочет Герман, растерянно оглядываясь по сторонам. – Посиди пока, я быстро…
Он отправляется на охоту, а я, чтобы не дать себе уснуть, достаю из ящика стола перо и баночку с тушью, какие есть во всех комнатах, извлекаю оттуда же нетронутый прошлогодний ежедневник и раскрываю его на середине.
Штрих за штрихом на бумаге возникает профиль Майи Ромодановой. Ее нос с горбинкой, тяжелая челка, упрямые губы. Красота уверенности, привлекательность гармонии с собой. У Террановы априори не было шансов. Даже если бы он без особой огласки прикарманил несколько трофейных значков, а потом на коленях вымаливал бы прощение (тут по воле моего пера единственный видимый на рисунке глаз Майи наполняется слезами), голос долга музейщицы перед профессией и своей археологической группой все равно заглушил бы эти жалкие всхлипы. Как человек, так и не научившийся выбирать головой вместо сердца, я ею восхищаюсь.
– Ну что, помогла она тебе?
Я сдвигаю ежедневник, чтобы освободить место для подноса с чашками. Мне слегка неловко за свой рисунок – Майя на нем выглядит так, будто я в нее влюбилась. Впрочем, доля истины в этом есть.
– Даже больше, чем я рассчитывала. И кстати, звук твоего имени не обратил ее в бегство. Она очень рада, что ты теперь не в деле.
– М-м… – Герман переставляет стул и садится рядом, сцепив пальцы в замок. Мы соприкасаемся плечами, это приятно, но прежнего трепета не вызывает. – Вижу, вы нашли интересную тему, куда там этим несчастным министериям…
– Вообще-то и правда несчастным.
Тепло чая и тепло Германа медленно, но верно заполняют мою внутреннюю пустоту ощущением бессмысленности всего, кроме сна.
– Они погибли. И смерть их была ужасна, – бормочу я чуть слышно.
– Еще бы. Если бы кто-то из министериев выжил, мы не остались бы без судьи. Этот шеффен-гастролер еще. И Макс…
– А что Макс?
– Не знаю, – выдыхает Герман, потирая глаза. – Не могу понять. На словах у него все очень круто, но слабо верится в подобную бескорыстность.
– Вот и мне тоже…
Моя голова устало клонится набок до тех пор, пока я не упираюсь виском в плечо Германа.
– Все они – подсудимые, – говорит он, а я представляю себя судьей, который разбирается сначала с Бесковым, потом с маньяком-убийцей, или с маньяком-убийцей Бесковым, и мне становится смешно и страшно одновременно. Но страха больше.
– Как ты думаешь, откуда у Бескова столько рейсте? Он будто знает их все.
Герман отзывается не сразу. Думает.
– Я как-то спросил… Он уклончиво ответил, что это, мол, последствия опытов в «Унтерштанде», побочный эффект. Еще одна странность.
Мы сидим напротив окна. Лампа на столе накрыта клетчатым шарфом Германа. Мы вне времени, как и сам этот дом, и все те, кто спит сейчас в его комнатах, как ветшающий особняк Домового с безумной Аидочкой и ее куклами, как французский профиль Майи, как прошлогодний ежедневник…
– Мне пора.
Я выдираюсь из тяжелого полусна и заставляю себя встать. Ничего не отвечая, Герман продолжает неподвижно смотреть в окно. Вокруг клубится и сгущается девятнадцатый век: перила, ограды, вода подо льдом, серая набережная, хмурые фасады дворцов. И Питер, обязательно Питер – как это всегда происходит, когда Герман неподвижно смотрит в окно.
Кто-то принес в
