Нет. Это мужчина, и они с сэром Эдвардом предаются любви, а у нас за такое отправляют на виселицу. Мораг здесь вообще нет – она просто предоставила им для свидания свою каморку. Оба мужчины застывают на миг, смотрят на нас троих и отскакивают друг от друга.
У Леса Холгейта вид изумленный, но едва ли он понимает, как все ужасно. Тристан рассказывал мне, что в их-де эпоху только самые истовые фанатики (в основном из церковных сект, которые в наше время еще и не появились) по-настоящему ненавидят мужеложников. В его дни мужеложество законно и неосуждаемо – даже в Лондоне! Так что, я чай, Лес Холгейт не знал, что перед ним двое покойников. Если мы сразу не подкупим констебля очень крупной суммой.
Но, скажу по чести, сильнее всего меня поразило даже не это, а то, с кем именно сэр Эдвард любился. Ибо то был прославленный муж. Весьма прославленный.
Из коридора доносится шум: кто-то идет по лестнице, и в изумленной тишине отчетливо слышны его торопливые шаги. Констебль стоит, разинув рот, и наконец произносит: «Глазам своим не верю. Герольды и хронисты раздуют из этого такой скандал, какого еще не знала Англия». А я ничего с собой поделать не могу, таращусь на тех двоих. Особенно на одного. Ибо этот мужчина – этот прославленный муж – мой возлюбленный. И до сей минуты я была убеждена, что у него нет от меня тайн.
Шаги слышны уже не на лестнице, а в коридоре. И внезапно вбегает Тристан Лионс, хватает Леса Холгейта и тащит к лестнице. «Ублюдок безмозглый», – шипит он, но тут же снова поворачивается, отталкивает констебля и видит двоих на убогом соломенном тюфяке. Указывает на моего ненаглядного (который сидит голый рядом с сэром Эдвардом и смотрит на меня круглыми глазами) и вопрошает:
– Кто это?
Уж не знаю, откуда у меня взялись силы ответить.
– Это, – говорю, – Кристофер Марло.
Тристан хмурится:
– Кристофера Марло нет в живых. Его убили в тысяча пятьсот девяносто третьем в кабацкой драке. Это практически единственное, что я о нем знаю.
Мы с Китом смотрим друг на друга, ну чисто деревенский дурачок и деревенская дурочка – вот уж не думала я, что в нас найдется столько глупости на двоих.
– Инсценированная смерть, – говорю я, а грудь сжимается, как в тисках. – Мы разыграли ее для удобства. Он шпион и…
– Грейси, – тихонько предостерегает Кит.
– Уж конечно, потом все выплыло, и теперь уж каждая собака знает, что ты шпион, – говорю я, а потом объясняю Тристану: – Меня тогда только перенесли из Ирландии, и уж так я его полюбила, а он – меня, что мы ни в чем не могли друг другу отказать.
И его прекрасные карие глаза сверлят меня, когда я выдаю секрет, хранимый многие годы даже (молю меня простить) от Вашего величества.
– То была величайшая магия в моей жизни. Он сказал, ему нужно создать видимость раны, такой, чтобы даже врач счел его мертвым. И я наложила на него такие защитные чары, что, когда его ударили ножом, он не умер, хоть и был на краю могилы. И я унесла его к себе и тайно выходила.
И как же на меня по-прежнему смотрели эти глаза, и как же я смотрела в них!
– И восемь лет, – продолжала я, – мы втайне любили друг друга. Я знала, что у него есть другие увлечения, и не ревновала. Но вот так обмануть меня, Кит… в моем собственном доме…
Кит не успел ничего ответить, а я – ничего добавить, ибо Тристан втолкнул меня в каморку и схватил констебля за шиворот. Констебль все время смотрел на этих двоих, и я, хоть не слушала его, сейчас поняла, что он повторял снова и снова, как-де их казнь, а равно и само открытие потрясет до основания и город, и всю страну.
Тристан легонько похлопал констебля по щекам, дабы привести в чувство, и сказал: «Этих двух содомитов отпустить немедленно и без всяких условий». Сэру Эдварду он велел: «Одевайтесь. И уж заодно сразу откройте кошель. Вы щедро вознаградите констебля за его милосердие, а тот… – и он развернул констебля лицом к себе, – в благодарность никому ни слова не скажет о том, что сейчас было».
– Но это же Кит Марло, – выговорил констебль. – Его незадолго до смерти арестовали за ересь, вы это знали?
– За атеизм, – тут же поправил Кит. Уж очень он не любит, когда говорят «ересь» и думают, будто он принадлежит к какой-нибудь секте.
– Его собирались отдать под суд, – продолжал констебль. По его лебезящему тону я поняла, что он уже собрался с мыслями и ждет от Тристана награды за эти сведения. – Вся Англия ждала, что же он скажет на суде. Не было никакой кабацкой поножовщины. Убили его, чтобы не выболтал государственные тайны, которые весь Лондон предвкушал с замиранием сердца. Теперь-то выболтает, раз жив!
– Нет, – возразил Тристан очень твердо; отец мой так мне говорил, когда я по младости лет упрямо ему перечила. – Вы сейчас получите очень много денег и за это признаете раз и навсегда, что Марло умер в тысяча пятьсот девяносто третьем.
Констебль уже оправился от изумления и готов был внять разумным доводам.
– До меня доходили такие слухи, – сказал он. – Если мне покажут, где они записаны золотом, я, безусловно, в этом присягну.
– У меня нет с собой золота, – заволновался сэр Эдвард, – но дома много серебряной посуды. Если мне позволят одеться и покажут, где черный ход, констебль может пойти со мной…
Я слушала его, и что-то шевельнулось у меня в груди. Что-то дурное и неприятное. Ревность мне чужда; насколько помню, я никогда ее не испытывала и потому не сразу подобрала имя для этой гнусной страсти. Сэр Эдвард, верно, почувствовал мой взгляд, потому что глянул на меня и тут же отвернулся, будто я пустое место. Ревность моя разом перешла в злобу, а злоба заклокотала так, что остаток разговора я слышала как будто сквозь стук града.
Лес Холгейт, оправившись от того, что его вытолкнули в коридор, протиснулся в каморку, встал между мною и сэром Эдвардом и толкнул того обратно на тюфяк. При этом он споткнулся о брыкающиеся ноги сэра Эдварда и упал бы, если бы не уперся руками в дальнюю стену.
– Не распыляйся, – сказал он Тристану. – Забудь про другого типа. У нас одна задача – чтобы сэр Эдвард не вложил деньги в Бостонский совет. Все остальное, все эти люди – отвлекающий фактор.
Он повернулся к сэру Эдварду:
– Там, на улице, ваш будущий тесть. Делайте, что мы скажем, или он узнает, что вы содомит, и тогда не видать вам выгодного брака.
– А чего вы
