Дженни покачала головой:
— Никакого бронестекла. Мы выйдем из трактора и пойдем пешком. Впереди пойдете вы, полковник, и будете выкрикивать то, что буду диктовать я, Мигулис будет переводить.
Все хором загалдели.
— Это невозможно! — кричал Херберт. — Пешком к ним ходили только фольклористы, и вот чем кончилось!
— Я ссыльный, а не смертник! — возмущался Мигулис. — Мне два года осталось!
— Что станет с базой, когда меня убьют? — говорил полковник.
Дженни подняла руку.
— Стоп и тишина! Я профессионал, автор учебников, и я точно знаю, что делаю. Если вы трусы, я бы обошлась без вас, но мне нельзя: самка в примитивных цивилизациях, где отбор идет через конкуренцию самцов, занимает униженное положение и ее не принято слушать. Поэтому идет полковник, я и переводчик. Сперва отправим маленького робота-парламентера с тряпками и заученными словами о том, что завтра в полдень вождь всех людей Гаусс явится провести переговоры со своим братом… как его зовут?
— Вот только не брат! — возразил Мигулис. — Брат — солуп, конкурент на всю жизнь. Солупов приходится терпеть, чтобы они продолжили род в случае гибели, но не стали причиной этой гибели! Солуп всегда пытается убить перволупа.
— Демагогия, — отмахнулась Дженни. — Схема предписывает использовать термин братья, значит, будем использовать его.
Вдруг послышался голос Августы — оказалось, она незаметно вошла.
— Скажите, Дженни, — спросила Августа, глядя спокойными серыми глазами, — могли они не убить Нэйджела, а взять в братья и растить как своего?
— Конечно, дорогая, именно так они и поступили, — ответила Дженни.
— Тогда я пойду с вами. Вдруг они расскажут про Нэйджела?
— Не завтра. В следующий раз, обещаю.
Тулф и свита пришли на место за несколько часов — было их сотни полторы. Первым делом они вырыли в песке множество ям, и половина родни спряталась там с топориками, прикрывшись раскидистыми ветками сиреневой мочалки. Дженни хладнокровно наблюдала изображения с камер, казалось, именно этого она и ждала. Решив, что пора, она сделала знак, первой надела кислородную маску, и все трое вышли из трактора. Дженни вдруг заметила, что на корме размашистой черной краской намалевано: «Cucarachas muerte!»
— Это, — указала она пальцем, — стереть сегодня же.
— Зачем? — удивился Гаусс. — Они же не умеют читать.
— Это нужно не для них, а для нас. Мы люди. И должны оставаться людьми в любой обстановке. Сегодня же стереть.
— Если у нас еще будет это сегодня… — пробурчал Мигулис.
Они шли по ярко-лимонному песку. Было жарко, кондиционеры скафандров едва справлялись — местная звезда Ассанта висела над головами гигантским оранжевым шаром и палила нещадно. Тени были короткими. Вокруг, сколько хватало глаз, простиралась каменистая пустошь такого же лимонного цвета. Пустыня выглядела безжизненной, лишь местами блестело что-то вроде канав, усыпанных желтыми кристаллами, а по краям такой канавы обычно кудрявились здоровенные дырчатые лепестки капусты сиреневого цвета — единственная флора этой планеты: капуста, она же мочалка. Желтая пустыня продолжалась до горизонта, который казался совсем рядом, и где-то там поблескивали поля солнечных батарей.
Дженни решила, что молчание затянулось.
— В любой культуре есть традиция переговоров без оружия, — сообщила она. — Не может не быть.
— Есть и у рецидов, — охотно подтвердил Мигулис. — Одно из самых известных стихотворений поэта Архо: «Я без копья — Ты без копья — Нынче друзья». Это все, у них короткие стихи. Перевод мой, — не без гордости сообщил Мигулис. — Рифму я добавил от себя, они не знают рифмы. Там главное в поэзии — количество слогов выдоха, каждый сопровождается ударом клешней по панцирю…
— А вы же говорили, что слова «друзья» нет? — перебила Дженни.
Мигулис смутился.
— Если переводить совсем дословно, это будет э-э-э… «ур лаз топ о-цы, гер лаз топ о-цы, вех ка-боб аг-чуг» — «я вышел из норы без копья, ты вышел из норы без копья, это в честь праздника — погиб враг, против которого мы были в заговоре».
— И сразу другой смысл, — заметил полковник Гаусс.
— Хорошая идея начать с этого стиха, — подытожила Дженни. — Гаусс произнесет любую фразу, Мигулис переведет как стих.
— Только господину полковнику надо колотить ладонью по груди, — уточнил Мигулис. — Чтобы они поняли, что это он читает. Если Тулф ответит — значит, разговор пошел на равных. А если нападет…
— Если нападет, — уточнил полковник, — вы, Дженни, даже отреагировать не успеете: у них от природы мышцы другого типа. Они стальной трос перекусывают и разгоняются до двухсот километров по песку. Человеку с ними не справиться — у гадов скорость как у пули, только роботы успевают реагировать. И я хочу заметить, что сейчас они окопались для атаки.
— Прекратите истерику, полковник, — холодно осадила его Дженни. — Делайте то, что говорит эксперт. Мы навязываем незнакомую им схему поведения, угрозы они не видят, включится любопытство.
— А если нет? — спросил Гаусс.
— Доверьтесь опыту, — повторила Дженни. — Вы двадцать лет отстреливались с базы, а я пятнадцать лет работаю с негуманоидами.
Под ногами хрустел липкий желтый песок, сверху палила безжалостная Ассанта, а вдали над самым горизонтом висел далекий тусклый диск Большого Шелла. Впереди стояли рециды в низкой стойке. Наконечники копий тускло поблескивали.
— Стоп, тишина, — негромко скомандовала Дженни и остановилась. — Держим паузу. Мигулис, ставим коробку на песок и раскладываем подарки перед собой. Медленно!
Мигулис принялся выкладывать стеклянные плошки, бусы из металлокерамики и фонарики. А Дженни рассматривала своего будущего Сансана. Вождь Тулф был самый рослый.
Усики, которыми поросла треугольная морда, были совсем еще розовые — только начали темнеть с концов. Дженни читала, что это говорит о юном возрасте — год-два. Стоял вождь на трех крепких ходовых ногах, вывернув их немного косолапо, — в этой неряшливой позе чувствовалась раскованность и некое презрение к миру. Три могучие клешни верхнего пояса то неподвижно свисали вдоль туловища, то начинали почесывать туловище между хитиновыми пластинами. Тело вождя было как у всех опоясано плетеной сбруей из кишок и веток, только оружия на нем висело больше — маленьких метательных кольев был целый пучок, а по бокам виднелась пара местных топориков-хлыстов: острый камень, приделанный к гибкой плетеной рукоятке. В том месте, где головогрудь переходила в брюхо и служила чем-то вроде шеи, висело богатое ожерелье из нанизанных глаз — даже странно, как в таком юном возрасте успел съесть столько врагов. Помимо ожерелья на шее вождя красовались еще две плетеные ленты: на одной висел пластиковый фонарик из тех, что дарили им когда-то пачками. На другой красовался крупный плетеный шар — то ли фляга с водой, то ли своего рода медаль, символизирующая власть. Морда вождя не выражала ничего — такая же, как у всех здесь хитиновая треугольная пирамидка, обращенная острием вперед, с усиками, выбивающимися из-под нахлестов чешуйчатых пластин, с тремя глазами и пучком жвал на конце. Он был похож одновременно на земного броненосца и на кузнечика под сильным увеличением, если бы не три глаза, по одному на каждую грань морды. Дженни прежде
