– Я выросла среди взрослых, ненавидящих мексиканцев, – объясняла на следующий день Сара, пока мы сидели в нашем номере в Мичоакане. – Меня учили, что нам нечем гордиться, что у нас нет ничего стоящего. Они хотели ассимилироваться с американцами. Чтобы жить счастливо в Америке, нужно было иметь как можно более светлую кожу.
Дедушка и бабушка Сары уехали из Мексики в начале XX века и осели в Восточном округе Лос-Анджелеса, известном как ущелье Чавеса. В 1950 году одной тысяче восьмистам семьям, живущим в ущелье Чавеса и состоящим в основном из бедных мексиканских фермеров-переселенцев, пришли письма от правительства. В них сообщалось, что все они должны продать свои дома и освободить земли для строительства социального жилья. Им были обещаны новые школы и детские площадки, а также жилье в этом районе по завершении строительства. Переселив семьи и демонтировав дома, городская администрация Лос-Анджелеса свернула план строительства социального жилья и договорилась с бизнесменом из Нью-Йорка о постройке стадиона «Доджер». На все протесты сторонники нового стадиона, включая Рональда Рейгана, реагировали как на «ненависть к баскетболу».
Американские мексиканцы из ущелья Чавеса были вынуждены уехать дальше на восток. Родители Сары достигли совершеннолетия в условиях этого переселения. Сара родилась, когда им было по девятнадцать.
– Мои мама и тетя до сих пор с болью в сердце вспоминают ущелье Чавеса. Они очень скучают по нему, – сказала Сара.
Саре не разрешали учить испанский. Ее кожа была светлее, чем у остальных, и она была самой любимой внучкой. Все ее связи с Мексикой не выходили за пределы дома. Она росла в Лос-Анджелесе с холодной матерью, отцом – голливудским костюмером (который по сей день называет себя не мексиканцем, а «американским индейцем») и бабушкой с дедушкой. Сара безмятежно взрослела, будучи американкой, которая имела формальное отношение к Мексике, но вряд ли ощущала связь с родной культурой.
В 2013 году, отработав десять лет в детском саду и начальной школе, Сара влюбилась в Рубена (имя изменено), и они решили, что готовы завести своих собственных детей. Она забеременела. Для Сары этот ребенок был шансом «обрести настоящую семью, мою семью, желанную семью, нечто такое, что никто не сможет у меня отобрать».
Этой мечте не было суждено осуществиться. Ее сын умер, когда она была на шестом месяце беременности. Несколько месяцев после этого были временем «никого и ничего». Сара отдалилась от родителей. Она чувствовала себя одинокой. Были дни, когда ей хотелось заблудиться среди апельсиновых деревьев, растущих за домом, и исчезнуть. Потом настало время для самоедства: «Не поднимала ли я что-то тяжелое? Не съела ли я что-то неправильное?»
– Женщина предназначена для того, чтобы дарить жизнь, – сказала Сара. – Но мое тело стало могилой.
Сара чувствовала, что отравляет жизнь друзьям и коллегам. Она знала, что люди хотят жить в мире, где дети драгоценны и неуязвимы.
– Меня просили скрывать мою скорбь, – сказала она. – Они не хотели сталкиваться с этим ужасом. А я была его олицетворением. Я была чудовищем.
Сара прочесывала интернет в поисках историй других матерей, столкнувшихся со смертью детей. Она находила сайты благонравных женщин, часто с христианским оттенком («мой ангел занял место на руках у Господа»), и истории, полные банальностей и эвфемизмов. Для Сары все эти «все будет хорошо» и «не вешай нос» были пустыми клише. Эти истории не передавали мучительной агонии и тоски, которые она чувствовала.
В поисках покоя она вернулась к наследию своих предков. «Сара, ты мексиканка. Ты происходишь из культуры, знающей, вероятно, больше всего о смерти, – думала она. – Как бы справились с этой трагедией твои предки?»
* * *Мексиканский поэт Октавио Пас заметил, что жители западных городов – Нью-Йорка, Парижа и Лондона – «сожгут свои губы», если слишком много раз произнесут слово «смерть», в то время как «мексиканец навещает ее, подшучивает над ней, ласкается к ней, спит с ней, развлекает ее; это одна из его любимейших игрушек и самая долгая любовь».
Это не значит, что мексиканцы никогда не боялись смерти. Их отношения с нею стали нелегкой победой и сложились в результате веков жестокости. Клаудио Ломниц объясняет это так: «Мексика могла бы стать гордой и могущественной империей, но вместо этого над ней издевались, ее захватывали, оккупировали, калечили, у нее вымогали деньги как другие страны, так и неприкаянные авантюристы». В XX веке, когда западный мир достиг пика подавления и отрицания всего, что связано со смертью, «веселая фамильярность по отношению к смерти стала краеугольным камнем национальной самобытности Мексики».
Смирившись со смертью сына, Сара не пыталась стереть страх смерти; она понимала, что это невозможно. Она хотела только познакомиться со смертью, получить разрешение называть ее по имени. Так, как сказал об этом Пас: навещать ее, подшучивать над ней, ласкаться к ней.
Многие дети и внуки эмигрантов, как и Сара, обнаружили, что потеряли связь с традициями родной культуры. Американская система похорон печально известна жесткими законами и правилами, вмешивающимися в погребальные обычаи.
Например, крайне неприятная ситуация сложилась у мусульман, которые хотели бы открывать в США похоронные дома и получать лицензию на обслуживание своих диаспор. Ислам требует омыть и очистить тело и после этого похоронить его как можно быстрее, желательно до наступления ночи. Мусульманское общество отвергает бальзамирование, ужасаясь от одной идеи колоть тело и вводить в него химикаты и консерванты. Тем не менее в некоторых штатах действуют драконовские требования к похоронным бюро: иметь в штате бальзамировщика и предлагать бальзамирование всем подряд. И это несмотря на то, что в их случае это никогда не будет востребовано. Директора мусульманских похоронных бюро вынуждены искать компромисс между своими верованиями и желанием помогать диаспоре.
Первым и наиболее ярким контактом с мексиканской культурой для Сары стала работа художницы Фриды Кало, мексиканской хероина дель долор – героини боли. На картине «Автопортрет на границе между Мексикой и Соединенными Штатами», написанной в 1932 году, дерзкая Фрида колеблется между родной Мексикой и Детройтом, где она жила в то время со своим мужем, художником по фрескам Диего Ривера. На мексиканской стороне разбросаны черепа, виднеются руины, растения и цветы, уходящие толстыми корнями глубоко в землю. На стороне Америки – заводы, небоскребы и столбы дыма, иными словами, промышленный город, скрывающий естественный цикл жизни и смерти.
В Детройте Кало забеременела. Она написала об этом Лео Элоессеру, своему бывшему врачу и преданному другу по переписке с 1932 по 1951 год. Она была встревожена, ведь ее тело пострадало в автомобильной аварии: часть ее таза была раздроблена, а матка повреждена. Кало сообщила в письме, что ее врач в Детройте «дал хинин и очень
