Мы прокатились на джипе Агуса по бесконечным грязным дорогам, протянувшимся среди изумрудно-зеленых холмов. Несколько миль нам пришлось следовать за мопедом с мохнатой черной свиньей, привязанной позади водителя ярко-зеленой веревкой. Я наклонилась вперед: жива ли свинья? Словно в ответ, ее копытца задергались.
Агус поймал мой взгляд.
– Свиней на мопеде перевозить сложнее, чем людей. Они вырываются.
Свинья направлялась на те же самые тораджанские похороны, что и мы. Но одному из нас не суждено было вернуться обратно.
* * *Похороны были слышны издалека: из-за барабанов и цимбал. Выйдя из машины, мы попали в человеческий водоворот, следующий за телом, помещенным в копию традиционного тораджанского дома. Эти дома не похожи ни на какие другие жилища: установлены на сваи, крыша с двух сторон устремляется к небу. Уменьшенная копия такого дома с трупом внутри была водружена на плечи тридцати пяти молодых мужчин. После того как покойник был пронесен вокруг центрального двора, туда протиснулась толпа. Она двигалась медленно: дом оказался тяжелее, чем предполагалось, и люди останавливались каждые тридцать секунд или около того, чтобы отдохнуть.
Посреди площади стоял буйвол, мощный, но смирный. Его присутствие туманно намекало на неизбежное. Привязанный к столбику короткой веревкой, он был похож на ягненка, оставленного на съедение тираннозавру в парке Юрского периода. Как сказал Чехов: «Если вы в первом акте повесили на стену пистолет, то в последнем он должен выстрелить».
Туристов (по крайней мере, тех, в ком я могла распознать туристов благодаря их белой коже и европейскому акценту) оттеснили в дальний угол двора. Это главный вопрос туристической индустрии мертвых Тораджи – как подпустить туристов близко, но не чересчур. Наше изгнание на галерку казалось мне вполне справедливым, и я плюхнулась на землю, наблюдая, как Пол подготавливает камеру для фотосъемок. В тот день его одежда больше подходила для такой высокой влажности: джинсовый комбинезон, значок шерифа, носки в горошек и ковбойская шляпа.
Кое-кто из туристов не понял намека. Одна пара уселась на складные стулья, как в VIP-ложе, – прямо перед родственниками покойного. Местные были слишком хорошо воспитаны, чтобы попросить их переместиться. Пожилая дама из Германии с явно крашеными светлыми волосами бесцеремонно прошла в центр двора прямо сквозь готовящихся к торжеству, направляя камеру iPad на детские лица, не вынимая изо рта сигарету Marlboro Reds. Мне захотелось взять в руки водевильную трость и вытащить ее оттуда за шею.
Туризм в Тана-Торадже – новинка, а до 1970-х годов и вовсе почти неслыханное явление. Правительство Индонезии активно и вполне успешно развивало туризм на других островах, таких как Бали и Ява. Но в Тана-Торадже есть то, чего нет в других регионах: впечатляющие ритуалы для мертвых. Сегодня остальная Индонезия смотрит на жителей Тораджи не как на «охотников за головами и колдунов», а как на хранителей высококультурной традиции.
Наконец труп прибыл на свое место в центральном дворе. Мужчины, державшие дом покойника, принялись с песнями и охами поднимать и опускать его. Так продолжалось, пока они совсем не выдохлись и не поставили дом на землю, затем вдохнули поглубже и начали снова. Эти движения вверх-вниз были гипнотическими, особенно в сравнении со степенной поступью западной похоронной процессии.
Тело когда-то принадлежало (принадлежит, если вы из Тораджи) человеку по имени Ровинус Линтун. Он был государственным служащим и фермером, и его уважали в деревне. Позади меня стоял постер высотой в полтора метра с портретом Ровинуса. С фотографии смотрел пожилой мужчина в ярко-голубом костюме и с тонкими, как у Джона Уотерса, усами.
Дети, одетые в вышитые бисером костюмы, бежали перед мужчинами, которые несли визжащих свиней, привязанных к шестам. Мужчины скрылись на заднем дворе. Дверь главного дома была завешена тканью с изображением полного комплекта диснеевских принцесс; Белль, Ариэль и Аврора наблюдали, как свиней понесли на убой. Я пыталась понять, была ли моя знакомая свинья – путешественница на мопеде – среди них.
Каждая семья привела свинью или другое жертвенное животное, и каждое было в обязательном порядке зарегистрировано. Существует целая система долгов, из-за которой каждая семья приходит на похороны из года в год. Агус пояснил:
– Сегодня ты приносишь свинью на похороны моей матери, в другой раз я принесу такую же на твои. – Такая щедрость присуща как тораджанским, так и американским похоронам; никто не хочет выказать неуважение к смерти.
Все эти ритуалы могут показаться слишком сложными, но Агус заявил, что теперь они гораздо проще, чем раньше. Его родители родились в области Алук, исповедующей анималистическую религию, но в шестнадцать лет его отец перешел в католичество. У Агуса есть теория на этот счет:
– В Алуке семь тысяч семьсот семьдесят семь ритуалов. Это слишком сложно, и люди уходят в другую религию.
Я не сказала бы, что в христианстве мало ритуалов, но отцу Агуса виднее.
Когда пришел священник с громкоговорителем и начал проповедь, толпа замолчала. Я не понимала слов, но улавливала, когда время от времени он обращался к покойному с нарастающим «РО-винус ЛИН-ТУ-У-У-УН!». Он говорил минут двадцать и уже начал терять внимание толпы. Снова и снова он выкрикивал в микрофон, словно рокер на концерте, слово «КО-О-ОО-ОИ-И-И-И-И!». Знаете, когда вы сидите рядом с оратором и тут он внезапно выкрикивает «КО-О-О-О-ОИ-И-И-И-И!», это действует опустошающе. Агус сказал, что это переводится примерно как «послушай!». В последние годы сценарий тораджанских похорон (равно как хореография и костюмы) черпает подсказки из различных телешоу.
Ровинус умер – если использовать термины западной медицины – в конце мая, за три месяца до его похорон. Однако согласно тораджанским обычаям, Ровинус до сих пор оставался жив. Пусть он и прекратил дышать, но его физическое состояние было определено как лихорадка, болезнь. Эта болезнь будет продолжаться, пока в жертву не принесут первое животное – буйвола или свинью. После жертвоприношения макарудусан («испустить последний вздох») Ровинус сможет наконец-то умереть вместе с животным.
За два года полевых исследований в Торадже антрополог Димитрий Цинтьилонис подружился с местной женщиной Не’Лаюк, которая относилась к Димитрию как к сыну. Он вернулся девять лет спустя и предвкушал радость Не’Лаюк от встречи, однако обнаружил, что она умерла за две недели до его приезда. Димитрий пришел в ее дом, и его провели в заднюю комнату. Один из членов семьи объявил Не’Лаюк, что Димитрий вернулся.
Глядя в ее лицо, я присел рядом и прошептал приветствие. И хотя с одной
