Если это так, то мистериальная революция, во-первых, неизбежна, а во-вторых, не обязательно должна быть заметной.
«ПРОСТРАНСТВЕННЫЙ ПОВОРОТ»Как всё вышесказанное связано с гностическим мировоззрением, которое подозрительно часто присуще носителям мистериальных способностей? Вряд ли представление о жестоком и неразумном Демиурге коренится в коллективном воспоминании «неандертальцев» о поражении их предков в битве с лучше организованными, но лишёнными художественного дара противниками… Скорее, дело в самом самоощущении избранного, электа… «Кроманьонское большинство» склонно верить в трансцендентное вне себя. «Неандертальское меньшинство» — также в божественную искру (мистическое начало) в самом себе. «Я поэт», — ответил на вопрос судьи о роде его занятий всемирно известный рыжий тунеядец.
* * *Нас же сейчас волнует одно из важнейших свойств неандертальца — его неразрывная [мистическая] связь с территорией обитания, с окружающим ландшафтом. Если догадки верны, мистериальная революция, реактуализация «неандертальского дискурса» должна нести с собой смену принципов взаимоотношений человека с биогеографической средой. И XX век последовательно демонстрировал такие изменения. А если даже мы ошиблись, и дело вовсе не в генетическом наследии палеоантропов, и всему придётся искать другое объяснение — «неандертальская» гипотеза на сегодня работает, хотя бы как удачная метафора…
Первой ласточкой мистериальной революции послужило возникновение геополитики, рассматривавшей государства в их целокупности с территорией как гигантские конкурирующие между собой живые организмы. Экологизм, которым заряжены многие духовные движения, включая тот же Нью-Эйдж, построен на философии любви к Земле: «шашни с ландшафтом», но уже идеологически обоснованные. А в последнюю четверть века в гуманитарных науках на Западе замечен красноречивый сдвиг исследовательских интересов: от исторического ракурса к «географическому». Литературоведение, культурология, этнография и т. д. всё большее значение придают взаимосвязи своих предметов с их планетарным и локальным контекстом. Это глобальное явление получило название «пространственный поворот». На постсоветском ареале с середины 90-х в обсуждении этих тем активно применяется термин, взятый у парижского поэта Кеннета Уайта — «геопоэтика».
Понятие «конца истории», завершения исторического процесса, выдвинутое Михаилом Гефтером, а затем Френсисом Фукуямой, приобретает в этом контексте совершенно новый смысл. Если истории больше нет, исторический подход в науке закономерно умирает. Но внезапный компенсирующий рывок в развитии географического подхода означает одно: ничего на самом деле не кончилось, просто время теперь меньше влияет на нашу жизнь, и всё сильнее влияет на неё пространство. Перенаселение планеты и деградация природных ландшафтов, возникновение и расслоение виртуальных пространств, соблазн (угроза?) ухода в них для части человечества, «естественный отбор» альтернативных реальностей, «мифологическая революция» гуманитарных технологий, выбор между утопиями и конфликты между ними — вот реальные проблемы, стоящие перед нами. За всем этим грозной вселенской дырой темнеет отсутствие ответа на главный антропологический вопрос — о цели существования человечества. И мы возвращаемся к «смещению в сторону онтологии и телеологии», о необходимости которого говорилось в начале.
Обустроить Землю, превратить её в «благоустроенный космический корабль» — призывал 16 лет назад на Первой конференции по геопоэтике Михаил Гаспаров. Великие утописты указывают направление, не удосуживаясь хотя бы набросать маршрут. Искать пути приходится всем остальным. Но отрадно хотя бы то, что сегодня в человеческий мир возвращается исчезавший надолго баланс (а с ним — и великая война) между Логикой и Интуицией, Наукой и Магией, Речью и Молчанием, Коллективизмом и Индивидуализмом.
Двое в одном скафандре[66]
Уже давным-давно замечено, как некрасив в скафандре водолаз…
В. У.Говорят, что лучшим, а то и единственным на сегодня лечением от тяжёлых форм депрессии является не кондитерская диета, не пытка воробьиным пёрышком и даже не 15 минут славы, а погребение. Это одно из самых эффективных направлений психотренинга, именуемого, понятное дело, «танатотерапией». Больной копает сам себе могилу в лесу, медитирует наедине с лопатой «для ощущения быстротечности жизни», а затем ложится в гроб с вентиляцией в виде трубочек, и его закапывают в чернозём как минимум часа на три. Потом откапывают — совершенно здоровым.
Здесь очевидна работа принципа относительности: психофизиологические или экзистенциальные проблемы, мучившие пациента, оказываются вдруг сущим пустяком на фоне шанса (пускай скорее теоретического, зато вполне наглядного) на смерть «а-ля Гоголь». Важен, конечно, и сам факт предельного ужатия жизненного пространства. Вселенная — архетипически мыслимая небесная твердь — стягивается от бесконечных величин до внутренних габаритов гроба. Зазор между этой новой твердью и поверхностью тела — вот и вся остаточная свобода персонального волепроявления. А остро ощущаемые пределы пространственных измерений заставляют пациента, помимо прочего, смириться, сжиться с ограниченностью предстоящего ему — каким бы он ни оказался — отрезка измерения временнóго.
Это к тому, что всё больше копий ломается в последнее время вокруг научно-практической проблемы: является ли русская ментальность по умолчанию гностико-манихейской, как это отмечают некоторые исследователи, и если да, то не синоним ли это замеченной другими исследователями тотальной депрессивности? При этом депрессия расценивается как неприятная, но почему-то незыблемая данность: вот, мы такие, и с этим как-то надо жить (либо не жить) дальше… И если вдуматься, что-либо изменить действительно трудно: ведь всех нас лечь добровольно в могилу — хоть и ненадолго — не заставишь!
Автора этих строк, в силу ряда биографических причин, больше волнует другой, уточняющий вопрос. А если вместе с пациентом в гробу окажется, например, живая крыса? Станет ли лечение менее эффективным, или эффект усилится? Или взамен ушедшей депрессии придёт, скажем, так называемый тремор покоя? Или хотя бы обычная паранойя.
Я почему спрашиваю. Странное отсутствие у меня сколько-нибудь опасных приступов депрессии, приблизительно с начала деятельности как естествоиспытателя — несмотря на то, что являюсь вроде бы носителем русской ментальности, — я объясняю себе одним важным эпизодом, имевшим место четверть века назад и сильно напоминающим мне разновидность танатотерапии.
На заре Перестройки, молодой специалист-ихтиолог Южного НИИ океанографии в Керчи, я не смог устоять перед искушением — пройти курсы пилотов батискафов в СЭКБП, Севастопольском экспериментальном конструкторском бюро подводных исследований. Научные субмарины — отдельная тема; я сейчас о подготовительных стадиях. Курсанты должны были освоить основные виды подводного снаряжения, от акваланга до тяжёлого скафандра.
Эллины, как известно, «скафандрами», то есть лодкочеловеками, называли лучших ныряльщиков и пловцов. Термин уже изначально подразумевал некое неразрывное единство человека и плавательных функций, и его сольную роль в их исполнении. Со временем принципиально ничего не изменилось, только выросли глубина погружения и количество снаряжения. Соотношения остались классическими и предсказуемыми: одна «лодка» — один ныряльщик.
Но в моём случае эти ожидания не оправдались.
На описании плавания
