Хуже другое. На ключевом и самом трудном этапе обучения — зачёте по водолазным работам — упомянутые соотношения «один к одному» выдержать не удалось. На причале, во время длительного и сложного облачения в скафандр, внутрь него залетела первая, возможно, в этом 1986 году муха. Обыкновенная комнатная муха.
Сперва я воспринял это почти как должное: весна, всё-таки. Тем более, любому биологу привычен как преднамеренный, так и случайный контакт третьего и даже четвёртого рода с братьями меньшими. Двукрылое смирно уселось в шлем, на стекло бокового иллюминатора, сразу пропав из виду. Я помахал инструкторам клешнёй и стал спускаться по лесенке в неощутимо холодную воду Балаклавской бухты.
Но вот мы (далее грамматическое множественное число в сюжете всё более оправданно) дошли до отметки 10 метров, и из мглы внизу стало проступать неоднородное грязное дно. И тут мой «заяц» — применить здесь лексику общественного транспорта, полагаю, тоже вполне уместно — очнулся, и начал проявлять активность. Возможно, с непривычки возникло лёгкое кислородное опьянение, а может быть, как и у меня, инстинктивная тревога ввиду замкнутости пространства.
Муха легонько прыгнула (они, черти, это умеют, на крошечную правда дистанцию), и уже сидела на моей щеке. Я как раз приступил к предполагавшимся по инструкции нормативам, а это не фунт изюма, — и поначалу не обращал внимания на внеплановые сенсорные сигналы. Тем временем, пока я громоздко ковылял по дну бухты, насекомое всё оживлённее перемещалось по мне самому. По мере выполнения нормативов я приходил в себя — и становился субстратом всё более чувствительным.
Вскоре от растущей чесотки (если можно так назвать ощущения в ситуации, когда почесаться абсолютно невозможно) хотелось биться в конвульсиях. Те, кого кто-нибудь щекотал во время сдачи экзамена, меня поймут.
Постепенно к дикому раздражению стал примешиваться какой-то тихий ужас. На самом деле ведь, присутствие рядом лишнего, пусть мелкого, но подвижного организма означает для водолаза непредсказуемый риск, серьёзную опасность.
Приблизительно в те же месяцы на западные экраны должен был выйти блокбастер Дэвида Кроненберга «Муха»; но я, к счастью или к несчастью, о его существовании пока что не знал. Сейчас с этой моей историей ассоциируются строки Вознесенского о Северянине: «…Лицо в морщинах, таких глубоких, / что, улыбаясь, он мух давил», или ещё чьи-то — с образом «пули, влетавшей как муха при вдохе». А тогда в памяти всплыла почему-то цитата из О’Генри, про Боливара, которому «не снести двоих». Крылатая тварь запросто могла стать причиной моей смерти.
То, что в самых верхних петлях своего пешего маршрута маленький враг находился фактически в сантиметре от моего мозга, это пустяк. Другое дело, что он мог меня, например, торпедировать — проникнув в дыхательное горло (не вовремя вспомнилось, как едва выжил фокусник Гарри Гудини, вдохнув под землёй песок и пыль при очередном проделанном на пари «восстании из гроба»), или на худой конец заминировать — заразив какой-нибудь инфекционной болезнью, хронической или острой. В моём же арсенале было лишь банальное подавление противника (по-научному, наверное, прессинг?) о металл или стекло шлема; проникновение членистоногого ниже уровня шеи устройство моего облачения затрудняло. Потенциальных орудий убийства имелось немного, в виде выступов тела — относительно подвижных, как например язык, и более-менее фиксированных, как нос или уши. Бедственное положение заставило меня критически взглянуть и на геометрию (топологию) собственного тела, и на функциональность его частей. Например, второй тип выступов зачем-то имел предательского рода вогнутости или даже сквозные отверстия. Они позволяли неприятелю спастись путём пускай частичного, но от этого не менее отвратительного погружения в живой рельеф, и вообще на порядок повышали его манёвренность.
* * *Сейчас, когда всё уже позади, понятно, в чём здесь ключевая проблема — в той ситуации, по сути, вообще центральная. Это в принципе главный, хотя и нечасто заявляемый как таковой, вопрос антропологии — о ценности человеческой жизни.
Я и раньше задавался вопросом о соотношениях ценности жизни человека и его попутчиков — различных животных, начиная именно с двукрылых насекомых, бывающих нашими визави наиболее часто. Абсолютно ли это отношение (убитому комару соответствует один человеческий труп), — или относительно? А если относительно, то в какой пропорции и по какому параметру — по биомассе (смертной казнью будет караться убийство, скажем, 500 тысяч комаров, суммарно равных убийце по весу), или по интеллекту? В последнем случае, человек с IQ в 100 единиц имеет право прихлопнуть ценой своей жизни, 66 комаров, IQ которых равно в среднем 1,5 (если, конечно, давняя публикация в Scientific American не была первоапрельской); а с IQ в 150 единиц — 100 комаров, выходит так…
Классическая антропология по определению антропоцентрична, она отвечает на вопрос без вариантов: человек превыше всего! Мне, биологу по образованию и экологу по роду тогдашней общественной деятельности, этот тезис не казался истиной в последней инстанции; доводы к его опровержению здесь опустим, ввиду их общеизвестности. Меня и теперь раздражают антропотропные формулировки типа «домашние грызуны», «домашние насекомые». Если какие-то существа соизволили сожительствовать с людьми, то это был их, а не людей, свободный выбор. Человека никто не спрашивает. Поэтому, в сущности, он оказывается при таракане, а не таракан при нём.
Таким образом, в тот день я отнюдь не был уверен, что в нашей битве с мухой более ценной стороной являлся именно я. Возможно, я был чересчур деликатен; возможно, напрасно включился «джентльменский» рефлекс на образ беззащитного существа женского пола (закреплённый ещё в детстве русскими сказками и классической поэзией) — при том, что противник мой вполне мог быть и самцом! Но исчезновение приступов депрессии, иногда бывавших у меня до этой истории, я связываю почему-то прежде всего с этим осознанием относительности собственной ценности, которое тогда сложилось.
Трудно вспомнить, сколько это продолжалось — час, два, или те самые (минимально необходимые для танатотерапии) три часа. Зачёт я как-то сумел не провалить. Но едва мне отвинтили шлем и кошмарное создание выпорхнуло на волю — как я испытал, вместо облегчения, невероятное опустошение, почти тоску. Эффекта «проданной обратно козы», как в анекдоте про совет раввина, не получилось. Пускай даже это был типичный стокгольмский
