Собрание сочинений. Том 1. Революция

брошенное мною во сне.

Тут вылез черт в полной святочной форме и стал смотреть на меня и на мое пальто вместе.

Но черт попал сюда случайно. Он забежал из рассказа Ремизова. Я не отвечаю за его действия.

Мое пальто все же похоже на меня. Оно, например, может танцевать, хотя и скверно, но не может стоять на рукавах, воротником вниз, и, поэтому, Сергей Радлов не примет его в театр «Народная комедия».

Потолок крепок.

Не нужно убивать меня из жалости. Я не так страдаю; так путешественник, увидев в пустыне человека, засунувшего себе ногу в рот, сказал ему: «Зачем ты ешь свою ногу?»

А тот ответил: «Я не ем ее, а мою».

Не убивайте меня — берегите тару.

Не держи меня за эти… я не знаю, как называются… не держи меня за руки.

Ты думаешь, что я хочу выплыть?

Ты не хочешь, жена, чтобы я тебя бросил?

А сама зачем уходишь от меня в свой собственный сон?

В небе кривятся задранные поршневые кольца.

Нет смазки на дне Петербурга.

Крепко держат стоганые лапы изогнувшийся от усилия вырваться коленчатый вал.

Потолок крепок.

Пусти мои руки, я не выплыву, я только напишу новогодний рассказ.

31 декабря 1920 года

КАМЕНЬ НА НИТКЕ

Американские горы

Какое странное дело — газета.

Вообще организация человеческих душ, не отдельной души внутри ее, а строй душ, ранжир их — дело странное.

На углу Невы и канала, отчеркивающего крепость от Петроградской стороны, или на углу канала, которым Нева прихватывает крепость к себе…

Это один и тот же угол.

Два слова о крепости: когда пишешь о ней, то шпиль ее так врезается в память и столько воспоминаний кругом, со всех сторон, бегут вокруг него, как дорога на Джульфу вокруг Арарата, что хочется написать это слово петропавловская снизу вверх, шпилем.

Но я не напишу.

Мне, например, хочется когда-нибудь напечатать статью наискосок газеты, и, кажется, причиной здесь не одна архитектура…

Теперь, определив место, я могу сказать, что именно в этом месте (на углу канала) стоит плохо сделанная гора, с двумя вершинами.

С четырех до двенадцати гора работает.

По ней бегут вагонетки; их, кажется, две; я часто вижу две сразу, когда смотрю на гору с Дворцового или Биржевого моста.

Вагонетки в день делают определенное количество концов, и определенное количество раз срываются и летят они вниз по крутому скату.

Замирает сердце.

И назначенное строителем горы число раз кричат люди в вагонетке:

— А-а-а… ах!.. а-а-а-а-ах!

Это фабрика визга.

О, дорогие товарищи по газетам всего мира, какое страшное дело — газета.

Какое страшное дело — организация душ.

Мы будем писать в разное время; у нас замрет сердце.

Я не хочу клеветать на сердце.

Вместе выйдут наши статьи, и мы закричим все разом:

— Я хочу разбить строй.

Гробы обратно

Пришлось мне ехать из Украины в Россию с военнопленными. Год это был, кажется, 1918-й.

Я не провожал военнопленных, — я ехал с ними, так же одетыми, и тоже, как и им, мне было холодно.

Я пробирался в Россию.

Неодетые, в деревянных башмаках, мерзли мы на полу теплушек с выломанными печами.

Навстречу шли доверху набитые мукой поезда немцев, очищающих Украину.

Немцы шли организованно и отнимали от нас паровозы.

Мы мерзли в поездах, брошенных среди дороги.

Мы шли пешком, закутанные в тряпье, по шпалам и стучали по шпалам своими сапогами, деревом по дереву.

Мы шли «ночью». Петлюровцы, немцы, большевики пропускали нас через границы.

Мы шли отдельные, как течение среди моря.

Холодное течение.

Утром мы будили друг друга, но не всех можно было разбудить.

Мы ехали через Россию.

С нами вместе, в одних поездах, на платформах шли гробы.

На гробах было написано черными буквами: «Гробы обратно».

Хоронили у Курска в «горелом лесу».

И я шел вместе со всеми, я умею терять себя в толпе и не чувствовать себя несчастным отдельно.

Вот что я вспомнил, когда услыхал о том, что Поволжье пошло, оставив горелые поля, пошло, кто на север, кто на юг, а кто и к индийскому царю.

Сбитый боксер

Ломится дух.

Разбиты мы в щепки, вдребезги.

Не нами строится жизнь.

Я так растерялся, что если перекину ногу через ногу, то не знаю, которая из них правая, которая левая.

Мы как род баронов в пьесе «Тот» Андреева[263], — представители этого рода все импотенты, а род продолжается.

Каждое утро встает кто-то с моей постели и влезает в мои брюки и замечает, что они ему коротки.

Но тот ли же это самый человек — я не знаю.

Теперь лежу свинцовой мягкой трубой под землей.

Бежит вода через меня.

Неужели кусок времени, пробегающий сквозь меня, как канат сквозь ноздрю (клюз) парохода, — я.

Потерял я себя.

Это отрывок из пьесы. Пьеса не пойдет.

Как сбитый с ног боксер, лежу на песке и чувствую телом шершавый холод.

Кто-то считает надо мной секунды. Раз… два… три… четыре… Если я не встану на «десять» — я побежден.

Шпиль Петропавловского собора

Слыхал в вагоне для военнопленных.

Некоторые наши солдаты так тосковали в плену, что уже не мылись, покрывались вшами и даже переставали говорить.

Немцы безжалостны, они приказывали оттирать таких людей крепкими щетками и мыть холодной водой.

Граждане, нельзя смеяться.

Граждане, нельзя плакать.

Нужно почувствовать свою связь с государством.

Нужно вернуть себе волю к жизни.

Как поезд Джульфинской дороги все бежит вокруг Арарата, как камень, кружась на нитке, не может уйти от нее, как Нева от Петербурга, не могу уйти я от России.

И вязнут спицы расписныя В расхлябанныя колеи…

СВОБОДНЫЙ ПОРТ

Договоры, которые уже дали нам сельдей.

Радек[264]

Не правду, нет. Не всю правду. Не четверть правды даже.

Не смею говорить, чтобы не проснулась душа, я усыпил ее и покрыл книгой, чтобы она ничего не слыхала.

У Николаевского вокзала надгробная плита… Глиняная лошадь стоит, расставив ноги, стоит под глиняным задом глиняного городового. И оба они из бронзы[265]. Над ними деревянная будка «Памятник свободы» и четыре высоких мачты на углах. «Зефира трехсотого» предлагают мальчишки, а когда милиционеры с ружьями приходят, чтобы поймать их и отвезти в детоприемник и там спасти их душу, кричат мальчишки «стрема» и свистят профессионально… разбегаются… бегут к «Памятнику свободы».

Потом отсиживаются в этом странном месте — в пустоте под досками между царем и революцией.

Когда же пастыри с винтовками не ищут блудных овец, то дети, как на «гигантских шагах», катаются на длинных веревках, висящих с мачты по углам.

Мне жаль, что я не прежний, не веселый, я взял бы кисть и черную краску и написал бы на этом деревянном кубе-убежище петербургских Гаврошей:

У Биржевого моста, на узких плотах, целый день по воде ездят люди и щупают баграми дно, ища на нем дрова, затонувшие с прошлых лет.

Так человек, не имеющий обеда, чистит зубы зубочисткой.

ДОМ РЕБЕНКА

На мостах ловят рыбу. Один стоит и закидывает удочку, человек десять смотрят. Клюет