Сиг эмигрировал. Он оптировался в эстонцы.
Ловят маленьких рыбок.
Когда Невский был Невским, этих рыбок звали колюшками, я не знаю, как их зовут сейчас, когда Невский — проспект 25 Октября.
На Гончарной, 14, разъехался и рухнул дом. Четырехэтажный. Подмыло водой в подвале. Он осел, как шапокляк.
Я никогда не видел шапокляков.
Единственная дымящая над Петербургом труба — водокачка.
Качает водокачка и днем, и ночью воду из Невы, текут в подвалах лопнувшие трубы, и вода подмывает фундамент.
Пахнет в Петербурге простором и морем.
Зелена трава на улицах.
Кругом города огороды… верстами идут…
Все, кто не хотят умереть, копают землю.
А хотят умереть не все.
Разогородился город.
На углу Введенской и Кронверкского пашут.
Вместо сожженных заборов и домов новые построены заборы — из ржавого, старого железа — новые заборы.
Места разобранных на топку домов похожи на поля Финляндии, так же как там камни, здесь собраны в кучи кирпичи и битые горшки клозетов, и из кирпичей сложены, как вокруг финляндских полей, заборы. Но больше всего новых заборов из старого железа.
На улицах открыли кофейни. В стеклах видны: булки, балыки, сахар.
Сперва стояли и смотрели в окно.
Теперь ходят мимо.
В Летнем саду (в пруду) и в Мойке (у Марсового поля) купаются. Больше дети.
Липы сада огромны.
Потерянный и возвращенный рай.
Не всю правду, не четверть правды даже. Я не хочу вспоминать.
Какая странная страна.
Где каждый сам себе транспорт, каждый огородник и каждый сам себе делает сапоги.
В Казани в трамваи впрягают верблюдов.
Страна электрификации и Робинзонов.
ПОСЛЕСЛОВИЕ
КУХНЯ ЦАРЯ
Сидел и смеялся.
Потому что есть сказка.
Некий царь был могуч. Тысяча верблюдов возила его кухню, и другая тысяча — припасы для кухни, и третья тысяча — поваров.
Была война, и разбили царя.
Сидел он в плену, в крепких оковах.
Ел из котелка.
Бежала мимо собака, сбила котелок, запуталась сама в дужке и унесла котелок на себе.
Царь засмеялся.
Спросила стража:
— Почему ты смеешься?
Царь сказал:
— Тысяча верблюдов возила мою кухню, и другая тысяча возила припасы для нее, и третья тысяча возила поваров. А сейчас одна собака на хвосте унесла мою кухню.
Сидел и смеялся.
В 1917 году я хотел счастья для России, в 1918 году я хотел счастья для всего мира, меньшего не брал. Сейчас я хочу одного: самому вернуться в Россию.
Здесь конец хода коня.
Конь поворачивает голову и смеется.
ИЗ ПЕРИОДИКИ 1910-х — ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЫ 1920-х ГОДОВ
ПАМЯТНИКИ РУССКОЙ РЕВОЛЮЦИИ
Я всегда удивляюсь, когда слышу о намерении поставить памятник русской революции. Кажется, революция еще не умерла. Как-то странен прижизненный памятник развивающемуся действию.
Во всяком случае, революции никто не забыл. Одни ее делали сами и делают и сейчас, другие помнят ее так, как помнят межи своих полей крестьянские ребятишки, которых «для памяти» отец всегда сек на этих самых межах.
Революции памятника не нужно. Это слишком ничтожный, не ответственный знак для обозначения того, что перевернуло всю жизнь.
Может быть, памятник нужен скульпторам. Я был на выставке в память Великой Революции и, конечно, не стал бы писать об этом художественно-пустом месте, если бы не то, что участники ее собираются издать альбом своих произведений и, следовательно, не раскаиваются. С другой стороны, ведь возможно все, даже появление премированных проектов уже в виде памятников на улицах.
Поэтому я принужден писать. Еще никогда не приходилось мне видеть столько плохих вне всякого искусства стоящих вещей, как на этой выставке. Недаром квалифицированная часть жюри отказалась от суда и умыла руки. Но премии присуждены и над нами висит грозная опасность осуществления проектов.
Кроме работы Синайского[266], который все же скульптор, все вещи прямо ошеломляют.
Голые, «на узнавание» слепленные натурщики, составленные из наизусть сделанных частей, одеты в шлемы, держат щиты с гербами Республики и почему-то должны вызывать мысль о революции.
И на этих скульптурах висят объяснения, льстивые и навязчивые, как зазыванья.
Ходишь и не знаешь: драться или плакать. И, главное, эти люди чему-то учились, кого-то передразнивают. Они также лепят планами, они кладут краску, тоже перенимая манеру чуть ли не Филонова.
Трупы имитируют живых.
Я не могу отделаться от воспоминания о двух пластилиновых трупах, которые с выпученными глазами выползают из полукруглой дыры, с трудом стоя на подгибающихся ногах. Кажется, первая премия. Дыра как раз такой вышины, чтобы эти трупы могли влезть в нее стоя. Называется она Триумфальной аркой.
А дальше барельефы и медали, чуть ли не Александровские, только очень плохие. Забавно, что товарищ Курилко[267] выставил гравюру, изображающую, очевидно, мировую революцию: она же может пригодиться (как и все произведения на выставке) и ко всякому иному случаю и во всяком месте земного шара.
Под этой гравюрой пояснения на латинском языке. Еще остроумнее были бы несколько санскритских примечаний. Я не думаю, чтобы художники выставки в память революции были бы исключительно бездарны. Я думаю, что они ординарно бездарны.
Но их подкосила тема.
Неверно было само задание выставки. Ведь все такие задания основаны на предпосылке, что новый политический и экономический строй создаст новые формы искусства, в которых и выразит себя.
Если бы это было так, то, несомненно, мы имели бы сперва пролетарскую революцию, а потом пролетарское искусство.
Сейчас же пролетарскую революцию приходится заказывать[268].
И это не случайность.
Конечно, уже скоро тысячу лет все время находят тесную и непосредственную связь между искусством страны и ее бытом. Но ведь более четырех тысяч лет находили такую же связь между движениями звезд и судьбой человека астрологи и все же такой зависимости не существует. Изменение форм искусства не результат изменения жизни, оно результат изменения литературной традиции, накопление художественных приемов и, главное, обновление их. Между прочим, таково мнение Брюнетьера.
Все, например, указания Рыбникова о влиянии раскольничества на русские былины оказались неправильными, и это доказал Гильфердинг. Та же русская былина прожив, например, в среде крестьянства не менее четырехсот лет, все же не приняла черт крестьянского быта, как это признает такой фанатик историзма, как Марков[269].
Революция не может непосредственно отразиться в искусстве.
Землетрясение не отражается на пенье соловья, как говорил когда-то Достоевский.
Попытка же создать революционное искусство ведет к созданию фальшивых произведений.
О НОВОМ ИСКУССТВЕ[270]
Есть люди, начисто отрицающие «не пролетарское» искусство. Если бы эти люди писали совсем по-новому и их стихи и проза никого не напоминали, можно было бы раздумывать об их правоте.
Есть люди, не отрицающие Пушкина и Льва Толстого, но говорящие, что ими и исчерпывается приемлемая для пролетариата часть «буржуазного» искусства и что читать стоит только их, а не наших современников, например не
