Я не собираюсь защищать искусство, оно не нуждается в защитнике; всякий душевно здоровый человек, открыв книгу, сам сможет решить для себя этот вопрос. Очарование культуры непоборимо; и арабы на почве греческой, и германцы на почве латинской культуры восприняли ее несмотря на запрещения церкви.
Но сократить сумму предрассудков все же стоящее дело, вот почему я решил писать маленькие статейки об искусстве и начну сразу с наиболее угрожаемого места — с футуристов[271].
У футуристов стихи странные, футуристы никому не нужны, футуристы ломаются, вот что говорят обыкновенно. Говорят даже, что в стихах футуристов нет смысла.
Начну с последнего.
К сожалению, очень многие рассматривают стихи, как красивые графины, в которые налит смысл.
Это не так. Стихи нельзя сравнивать между собой по высоте идей в них заключенных, стихи — это вовсе не рифмованные передовицы.
Мы живем в мире плохо устроенном и все время стараемся его пересоздать. В этом задача практической жизни человека. Но этого мало, мы живем в мире не ощутимом, в мире не воспринимаемом. Постарайтесь понять меня.
Разве вы не замечали сами, как мало впечатления производят на вас знакомые предметы и надоевшие слова. Мы ведь даже не договариваем своих слов, узнавая их на лету. Петербург, лежащий вокруг нас, нами тоже не видим, потому что он нам привычен, а вот если вы уедете из него и потом вернетесь из провинции, вы поразитесь в нем многому, чего раньше не замечали.
Словом, мир, лежащий вокруг нас, почти нами не ощущается, вернее ощущается бессознательно.
Искусство же и есть метод создания ощутимых вещей. И если практическая работа пересоздает мир, то только искусство дает ему ощутимость.
Как же оно это делает? В поэзии это достигается тем, что создают стихи, в которых тщательно выбирают слова, расставляют их по ударениям, одним словом заставляют их чувствовать, слова ставятся так, что рифмуются друг с другом; т. е. они подбираются по созвучию, в середине строки звуки тоже не стоят случайно, а организовано подобраны определенными повторами. Приведу пример из Лермонтова:
Отворите мне темницуили у Пушкина:
Редеет облаков летучая гряда.Всего же сложнее этот прием разработан в народном творчестве.
Например, возьмите пословицу:
Сила солому ломит.Я не даю подробного разбора этой пословицы, так как она чрезвычайно сложно организована. Но сразу же видно, что все три слова представляют перестановку одних и тех же звуков.
Примеров таких, как и в народном творчестве, так и у классиков, можно привести много тысяч. Итак, мы видим, что поэзия — речь не обычная, а построенная внимательно, с выбором звуков, с определенной постановкой этих звуков. Благодаря этому поэтическая речь ощущается.
Но поэзия не исчерпывается звуками. Поэзия еще и говорит о чемто. Говорит она тоже по-особому, в ней предмет дается не так, как описывается в каталоге, а совсем иначе; поэт или творец художественной прозы старается увидать вещь по-новому, дать ее не с привычной стороны, и это он делает не из-за того, чтобы быть оригинальным, а оттого, что вещь только тогда и ощущается, когда дается за новую. Приведу пример. Если я скажу про собаку, что она лает, то это будет верно, но не оживит предмета, и вот Гоголь в «Мертвых душах» описывает лай собак, как пение певчих, подробно рассказывая про каждый голос; эта неожиданность сопоставления лая и пения заставляет нас как бы вслушаться в лай, воспринять его с новой точки зрения. В литературе этим приемом пользуются постоянно.
Но каждый такой прием может стать традиционным, привычным.
Помните, как в начале революции говорили про какой-нибудь противообщественный поступок: «Товарищи — это нож в спину революции»; теперь это надоело, это уже даже смешно сказать, и выражение само вывелось.
Так каждый художественный прием стареет, и следующее поколение изобретает новое, мы обречены шевелить искусство, как дрова в горящей печке. Отсюда и идет футуризм. Я не могу писать книги, так как я не могу сейчас их напечатать, и мне приходится говорить очень коротко и торопиться к Маяковскому.
Пока выкипячивают, рифмами пиликая, из любвей и соловьев какое-то варево, улица корчится безъязыкая, — ей нечем кричать и разговаривать. Городов вавилонские башни возгордясь возносим снова, а бог города на пашни рушит, мешая слово, улица мýку молча пёрла, крик торчком стоял из глотки. Топорщились, застрявшие поперек горла, пухлые taxi и костлявые пролетки. Грудь испешеходили. Чахотки площе. Город дорогу мраком запер И когда — все-таки! — Выхаркнула давку на площадь, спихнув наступившую на горло паперть, думалось: в хорах архангелова хорала бог, ограбленный, идет карать! — А улица присела и заорала: «Идемте жрать»!А вот из другого места:
Я, обсмеянный у сегодняшнего племени, как длинный скабрезный анекдот, вижу идущего через горы времени, которого не видит никто. Где глаз людей обрывается куцый главой голодных орд, в терновом венце революций грядет шестнадцатый год.Написано это в 1914 году.
Вот видите, какие стихи.
Что нас здесь прежде всего поражает?
Во-первых, образы. Например, «варево из любвей и соловьев» или «крик торчком стоял из глотки». В чем тут дело? Любовь и соловьи — темы прошлого, живой поэт отрицает прошлое, он пользуется прошлым, как трамплином для прыжка, он пародирует прошлое. Но со старыми образами можно поступить иначе, можно их подновить. В разговорной речи есть выражение «крик застрял в горле», Маяковский берет это выражение, уже не переживаемое, обновляет его, крик: «торчком стоял из глотки». Кроме того, изменен самый тон поэзии: он принял уличный площадной характер, опять-таки потому, что комнатный голос не слышен по привычности.
Теперь несколько слов о ритме Маяковского. Старый русский ритм (хотя бы Пушкинский) основывался на счете слогов и на чередовании ударяемых, т. е. в основу его были положены два признака.
Но в русской разговорной речи неударяемые звуки и целые слоги вымирают, ослабевают, и ритм (размер) новых поэтов (не только футуристов) бессознательно стремится к тому, чтобы в стихах принималось во внимание только количество ударений, наиболее полно это выразилось у Маяковского.
У Маяковского есть определенный размер, представляющий нечто произошедшее от ямба, но при равном количестве ударений в строке количество ударных слогов произвольно. Строкой я называю у Маяковского не просто его строку, а расстояние между двумя рифмами. Таким образом,
Славьте меня! Я великим не чета. Я над всем, что сделано, Ставлю «nihil»[272].представляют две строки.
Разбивка Маяковского на строки — дело довольно сложное, так как у него
