За обедом, где, как обычно, подали паровые котлеты с пюре и творожную запеканку с тертым яблоком – Правитель, в связи с преклонным возрастом, сидел вечно на диете, – Сергей не выдержал и спросил:
– Скажите, а зачем он вам нужен? Ну трон этот золотой, со львами и прочей хренью?
– Для делегаций, Сережа. Надо ж как-то послам пыль в глаза пускать. А то совсем нас уважать перестанут.
Сергей уже успел убедиться, что Правитель был простым человеком, с более чем скромными личными потребностями. В огромном дворце, где ему по долгу службы приходилось не только работать, но и жить, Правитель занимал ровно две комнаты. Большой полупустой зал, где он ежедневно думал, и вот эту комнатушку в угловой башне, где они с Сергеем сейчас обедали. Кроме стола в ней с трудом помещались массивный шкаф с книгами, небрежно застеленная узкая кровать и шифоньер с парадными одеяниями и будничным тряпьем. На данный момент стан Правителя облегала застиранная хламида невнятно-зеленого цвета, с прорехами в самых неожиданных местах, обнажающими худое, жилистое стариковское тело.
К комнатушке, впрочем, примыкал балкон, куда они с Сергеем после обеда вышли покурить. С балкона открывался прекрасный вид на долину и тающие в вечерней дымке горы.
– Как же у вас красиво! Я раньше думал, небо такого цвета в компьютерных играх только бывает. И трава такая зеленая, прям шелковая! Все время потрогать хочется.
– Ну шелковая она только с виду. Будешь трогать, осторожнее, не обрежься. А цвет… Ее тут ручьи горные питают, а это, считай, самая чистая на свете вода. Сережа, а почему ты говоришь «у вас»? Ты ж теперь полноправный гражданин, неделю уже как статус беженца на паспорт сменил.
– Да я все как-то никак не привыкну. Все кажется, засну вечером, а проснусь там, у нас, с цепью на ноге или в поезде, везущем в концлагерь. Потом сердце же у меня там осталось. Лерка, малая. Лерке ведь уже рожать скоро. Я вам рассказывал, как мы с ней все время ругались, пока не придумали маленькую Верой назвать?
– Рассказывал. Красивое имя. Сережа, ты бы их навещал пореже. Она ж так с ума сойдет в конце концов. Я понимаю, в самом начале. Но сейчас-то, когда острый период прошел…
– Правитель, я, честное слово, стараюсь. Прям вот каждый вечер, ложась спать, себе говорю: «Нельзя! Нельзя!» И блоки ставлю, как вы меня научили.
– И что? Блокировка подводит?
– Нет. Просто не могу никак удержаться.
* * *– Та-ак, – зловеще протянула узистка, елозя датчиком по Леркиному животу. – Чудненько.
– Что-нибудь не так? – встревожилась Лерка.
– Да все так! Не вставай пока, полежи пять минут. Я скоро вернусь.
Узистка вышла и возвратилась с сурового вида теткой в темных очках. Тетка сама взяла датчик в руки, поводила им по Леркиному животу и удовлетворенно кивнула.
– Ты права. Здесь все весьма характерно. Умница, не зря я тебя учу.
– Что, прям так и писать, Карина Валерьевна?
– Господи, конечно же нет! Окончательный диагноз всегда ставится после родов. А мы с тобой пишем обтекаемо: эхогенные участки в районе плечевого пояса. Сапиенти сат, так сказать, что вижу, то пою.
Тетка вышла, чему-то про себя улыбаясь. Узистка пересела к компьютеру и занялась отчетом, бросив Лерке, что та может вставать-одеваться.
– Слушайте, ну нельзя же так! – возмутилась Лерка. – Скажите мне хоть что-нибудь! Что-то не так с моей девочкой?
– Да все с ней так, – отозвалась узистка, не оборачиваясь и густо краснея. – Руки, ноги, голова – все на месте. Подробности узнаешь, когда родится. Мы ж здесь все равно только предположения строим. Тебе-то чего из-за наших предположений переживать? Иди себе гуляй остатние три недели. Вам, беременным, волноваться вредно. Иди, иди. Скажи, чтоб следующая заходила.
Голос ее звучал как всегда раздраженно, но сквозь раздражение вдруг отчетливо проступили печаль и усталость. До Лерки неожиданно дошло, что узистка – такая же точно девчонка, как она сама. Может, на пару лет только старше. Третий курс медфака, наверное.
Ни в чем она, конечно, не виновата. Не она ж Лерке в живот плод засовывала. Учится, выполняет данные ей инструкции. И в конце концов, она же права. Теперь-то уж, когда осталось всего ничего, поздняк метаться и пить боржоми. Теперь уж что родится, то и родится. Будем любить такую, как есть.
* * *– Вот когда я была маленькая…
– Ты и теперь маленькая. Моя.
– Ну… да, конечно. Только я не это имею в виду. Не щекочись, а то я говорить не смогу. Так вот, когда я еще жила дома с родителями, мне часто снилось, что я падаю куда-то, а потом – раз, воздух меня подхватывает, и я лечу.
– Всем снится. Это мы так растем.
– Ну да, наверное. Но только я из-за этих снов совсем тогда перестала высоты бояться. Могла на подоконник залезть и ножки вниз свесить, представляешь? Мама зашла раз, увидела, у нее чуть сердце не остановилось. Шестой этаж все-таки! Они меня с отцом знаешь как ругали! А я слушаю и не понимаю, чего они так волнуются.
– А теперь тебе такое не снится?
– Что я падаю? Нет. Теперь мне снятся бесконечные сны.
– Это как?
– Ну облака всякие, море, дорога до горизонта и дальше. Что-нибудь, что никогда не кончается.
– А звезды?
– И звезды, конечно. Ну если у меня во сне ночь.
– Ясно. А я, значит, тебе не снюсь?
– Снишься. Только это как бы не совсем ты. Просто такое ощущение, что ты рядом. Что я не одна, а с тобой. Но ни лица, ни фигуры я не вижу, и потрогать тебя нельзя.
– Тоскливо как-то, если нельзя потрогать?
– Здесь да. А во сне почему-то нет. А тебе что снится?
– По-разному. Иногда ты. Иногда дети, когда они еще маленькие. Но знаешь что странно? Чаще всего я вижу во сне нашу школу. Вроде и пожил уже в разных местах, и в университете сколько-то лет проучился, и семья у меня была, и по стране я поездил так, что дай бог всякому, и в горах был, и в пещеры лазил, и по рекам сплавлялся, и в море ходил на яхте. Но в этом сне мне как будто снова шестнадцать лет и я опять школьник, и точно знаю, что за ворота нельзя и долго еще будет нельзя, и все мечтаю, когда ж наконец будет можно. Я в том сне не меняюсь. Мне всегда шестнадцать лет, и я всегда жду, когда же можно будет за ворота. Стою возле них, и аж дыханье спирает. Так туда хочется, что прям больно. Вот. Я
