Таким образом, Оуэнсы – это прямые потомки ведьмы и непримиримого гонителя ведьм, отчего и происходит их родовое проклятие: все они обречены так или иначе отвергать свою истинную природу. Ветвь Уиллардов восходит к одной из внучек Хаторна, вышедшей замуж за родственника Джона Проктора, повешенного как пособника ведьм, когда он попытался защитить ни в чем не повинных женщин от судейского произвола.
– Нас еще не было в те страшные времена, когда каждую женщину могли запросто обвинить в ведьмовстве и в сношениях с дьяволом. Мы не были ни судьями, ни обвиняемыми, но мы несем их в себе и должны с ними бороться. Лучшее, что можно сделать, чтобы победить в этой борьбе, – быть собой, принять себя целиком, безраздельно, все хорошее и все плохое в себе, радостное и печальное. От себя все равно не сбежишь. Бежать попросту некуда. Думается, ваша мама в конце концов кое-что поняла и поэтому распорядилась, чтобы ее похоронили среди своих. Мы такие, какие есть. Мы не можем стать кем-то другим.
Было уже очень поздно, в небе стояла огромная красная луна. Джет сидела, сжав губы в тонкую линию. Молодость смотрит в будущее, старость – в прошлое. Джет была совсем юной, но у нее уже было прошлое. В тот летний вечер, когда в траве стрекотали сверчки, когда птицы уснули на ветках деревьев и даже кролики угомонились, попрятавшись в норы, Джет отчаянно не понимала, как можно простить тех, кто обидел тебя, и как можно простить себя за обиды, которые ты причинил другим.
Они сидели в саду, за которым когда-то ухаживала и Мария Оуэнс. Жизнь человеческая коротка, она проходит мгновенно, но что-то все-таки остается. Любовь и ненависть, доброта и жестокость, они пребывают вовеки, передаваясь из поколения в поколение. Когда они наконец собрались пойти в дом, начался дождь. Это был свежий, зеленый дождь, который так нужен летом, когда все изнывает от зноя и жажды. Изабель постелила сестрам на чердаке, в той же комнате, где они жили прошлым летом, но Джет сказала, что наверху слишком жарко. Остаток ночи она просидела в гостиной, глядя в окно в ожидании рассвета. Утром она объявила, что с ней все в порядке, пусть даже это была неправда, и больше всего ей хотелось остаться на том зеленом холме, где упокоился Леви, где трава пахла так сладко и где не было ни начала, ни конца.
Лимузин привез их обратно в Манхэттен, пробиваясь сквозь серую мелкую изморось. Улицы были пустынны и плавились от жары. Они вышли на Восемьдесят девятой и встали на тротуаре, глядя на дом, в котором прожили всю жизнь. Но у них не было ощущения, что они дома. Френни вдруг поняла, что не может заставить себя войти внутрь. Винсент помог Джет выбраться из машины и неуверенно взглянул на Френни, как бы спрашивая, что делать дальше.
– Идите в дом, – сказала она.
Вдалеке прогремел гром, но Френни не сдвинулась с места.
– Идите, – настойчиво повторила она, и они ушли в дом, а Френни осталась стоять посреди тротуара, хотя гроза приближалась и дождь уже лил вовсю.
Она потеряла не только родителей, но и свое будущее. Никакого Кембриджа ей больше не светит. Потому что нельзя бросать Джет с Винсентом одних. Хотя Френни было всего восемнадцать – казалось бы, впереди целая жизнь, – она тоже уже начала смотреть в прошлое.
Есть ли смысл думать о будущем, если ты твердо уверена, что никогда не получишь того, чего хочешь?
Не дождавшись обещанного звонка от Френни, Хейлин примчался на Восемьдесят девятую улицу. Еще издали он увидел, как она одиноко стоит под дождем, и побежал еще быстрее. Он налетел на нее с разбегу, прижал к себе и стал целовать. Он ничего не сказал, и она ничего не сказала. Слова были им не нужны. Летний ливень не принес прохлады. Падая на нагретый асфальт, капли дождя превращались в пар. Весь Манхэттен насквозь пропах гиацинтами.
– Я всегда буду тебя любить, – сказал Хейл.
Он поднялся наверх вместе с ней. Никем не замеченные, они проскользнули в бывшую спальню кухарки. Им было слышно, как оконные стекла дребезжат под порывами влажного ветра. Френни промокла до нитки. Хейл помог ей раздеться. Ее бил озноб, и она никак не могла унять дрожь. Небо снаружи было тяжелым и черным, от мостовой поднимались душные волны желтоватого жара. Хейлин поцеловал Френни, уже раздетую, и сам принялся раздеваться, а потом они рухнули на кровать и прильнули друг к другу, позабыв обо всем, кроме переполнявших их чувств. Это была односпальная узкая койка, застеленная ослепительно-белым покрывалом, которое Сюзанна Оуэнс купила в Париже, когда была молодой и оплакивала свою потерянную любовь. Френни казалось, она распадается на кусочки, и чем больше Хейлин ее любил, тем быстрее шел распад. Не то же ли самое произошло с мамой в Париже?
Она сказала Хейлину, что хочет почувствовать на себе его руки – везде, – и он был только рад ей угодить. Ей хотелось забыться, вырвать из памяти все, что было до этой минуты, и ощущать только здесь и сейчас.
– Ох, Френни, – выдохнул Хейл.
С ним это тоже случилось впервые, как он всегда и хотел. Быть только с Френни и больше ни с кем. Когда все закончилось, Хейлин лег навзничь прямо на полу, голый, измученный, опустошенный, одолеваемый страхом, что он уже потерял ее в ту секунду, когда они разомкнули объятия. Он украдкой наблюдал за Френни, сидевшей на стуле у окна. Дождь перестал, и на подоконнике с той стороны восседал Льюис. Его перья блестели от влаги, и он настойчиво стучал клювом в стекло. Френни впустила ворона в комнату и принялась вытирать его полотенцем, которое нашлось
