– Иди ко мне, – сказал Хейлин.
Френни покачала головой. Она надела футболку Хейла, но, кроме футболки, на ней не было ничего. Ее длинные стройные ноги сводили его с ума.
– Френни!
Она как будто его не услышала. Она уже все для себя решила: то, что есть между ними, должно завершиться. После того, что случилось с Леви, она не могла испытывать судьбу и рисковать жизнью Хейлина.
– У нас все будет хорошо, – сказал Хейл, словно прочитав ее мысли. – Мы будем счастливы в Кембридже.
Нет, подумала Френни. У них не будет вообще ничего. Она подошла и легла рядом с ним. Провела рукой по его голому животу. Хейлин был таким красивым, таким молодым.
– Когда мы познакомились? – спросила она.
Когда все закончится, она будет помнить.
– В третьем классе. В столовой. Ты ела сэндвич с помидорами, и это было так странно. В смысле, что же это за сэндвич с одним помидором, и все.
Помидоры относятся к семейству пасленовых, и Френни всегда их любила.
– Как ты все это помнишь? – Она поцеловала его в щеку, колючую от пробивающейся щетины.
– Я помню все, что связано с тобой. Я столько времени ждал, когда ты тоже меня полюбишь.
Из гостиной доносилась музыка. Они не спали всю ночь, погрузившись в волшебное сновидение наяву, пронизанное летним зноем и страстной истомой. Был уже полдень. Винсент играл на гитаре. Им было слышно, как он поет «Будь со мной» голосом призрачным, словно мираж.
Откладывать дальше было бессмысленно. Френни пришлось сказать Хейлу правду.
– Я не могу бросить Джет и Винсента.
Она поняла это еще в больнице.
Но Хейлин не собирался ее отпускать.
– Они справятся сами. У тебя своя жизнь.
Она целовала его и никак не могла остановиться. Пусть он запомнит только эти мгновения. Ее ненасытные мягкие губы, ее бедра, всегда раскрывавшиеся перед ним, когда ему хотелось в нее войти. Может быть, так ему будет легче ее простить в ту минуту, когда ее серые глаза обратятся в лед, и она будет старательно изображать равнодушие, потому что она уже знала: ее удел – сторониться любви, избегать ее любой ценой, а потом делать вид, что ее сердце не рвется на части, когда она все-таки скажет ему, что между ними все кончено.
Теперь они получили свободу, но не знали, что с нею делать. Никто не выносил мусор. Пакеты копились в кухне и уже начинали попахивать. Очень скоро в чулане поселились две крысы. Френни не стала их изводить, а просто швыряла им корки швейцарского сыра. Как-то вдруг она начала замечать, что дом приходит в упадок: краска на стенах крошилась, лампочки перегорали одна за другой, на плите работала только одна конфорка, да и то на нее приходилось дуть, чтобы газ разгорелся. Дом ветшал и разрушался не первый год – на ремонт денег катастрофически не хватало. Как оказалось, родители по уши влезли в долги и набрали кредитов в банке. Отец пользовал многих своих пациентов бесплатно, а мамины деньги из ее небольшого наследства были потрачены давным-давно. Уже стало понятно, что дом придется продать. Джет была категорически против и в знак протеста практически заперлась в своей комнате. Поэтому с адвокатом встречались Френни и Винсент. Тот пригласил их к себе в контору и разъяснил всю печальную финансовую ситуацию, в которой они оказались после смерти родителей.
Осознав масштаб бедствия, Винсент высказался весьма грубо:
– И хрен бы с ним, – и ушел, хлопнув дверью.
– Как я понимаю, беседа окончена? – сказала Френни. Перед тем как уйти, она подписала все необходимые бумаги. Как самая старшая из трех сирот, она становилась законным опекуном сестры и брата. Теперь все решения принимает она, Фрэнсис Оуэнс, глава семьи. И она уже приняла несколько очень непростых решений, не посоветовавшись ни с кем.
Время от времени папины пациенты оставляли у задней двери букеты цветов, которые Френни тут же выкидывала на помойку. По почте приходили открытки с соболезнованиями от членов общества психоаналитиков. Открытки шли на растопку камина. Ничего уже не исправишь, время не повернешь вспять. Френни сама удивлялась тому, как отчаянно ей не хватает родителей. Ей хотелось поговорить с мамой, которая, как оказалось, уговорила владельцев ближайших к их дому маленьких магазинчиков отпускать им продукты в кредит. Ей хотелось спросить у папы, как избавиться от летающих муравьев у него в кабинете и как он сумел выкроить время и написать книгу, работая по утрам, пока все в доме еще спали. Теперь она поняла, почему они бросились следом за Джет в ту злополучную ночь. Это был страх перед Уиллардами, перед их общей историей судей и осужденных. Если бы все сложилось иначе, думала Френни, но список того, что ей хотелось бы изменить, был слишком длинным, и никому не под силу переписать трехвековую историю целого рода и отменить все, что случилось задолго до твоего появления на свет.
Винсент целыми днями спал, а ближе к вечеру просыпался и уходил «по делам», никому не сообщая, что это за дела, хотя все знали, что он идет в «Балагур». Он возвращался домой под утро, все такой же хмурый и молчаливый, с помятым видом, и от него ощутимо несло виски и табаком. Он бросил школу, что, наверное, и к лучшему; у них все равно не было денег, чтобы оплачивать обучение в дорогой школе Старлинга. Френни больше всего раздражало, что Винсент водит домой непонятных девиц, каждый раз разных, включая Кэти Штерн, бывшую папину пациентку, нимфоманку и клептоманку. Она окопалась в спальне Винсента и наотрез отказывалась уходить. Вот тут-то Френни и пригодилась давняя привычка подслушивать папины терапевтические беседы. Она знала, что Кэти панически боится птиц, и запустила Льюиса в спальню брата. Не прошло и пяти минут, как Кэти с дикими воплями выскочила из комнаты в одном нижнем белье, пытаясь сбросить ворона, который вцепился ей в волосы. Френни потом пришлось выметать клочья выдранных волос. Через пару дней обнаружилось, что Кэти украла мамино жемчужное с золотом ожерелье от Шанель.
– С ней было весело, – сказал Винсент. – Она ведет дневник, куда записывает всех своих мужиков. Фотографирует их члены и вклеивает фотографии в альбом. Говорит, будет делать коллаж. Как я мог ей отказать?
После смерти родителей Винсент сделался совершенно неуправляемым. Если он кого-то и слушал, то только Френни, да и то не всегда.
– Как же ты не понимаешь, Френни? – говорил он. – Надо жить прямо сейчас, потому что потом будет поздно. Все очень скоро закончится.
Ему было почти шестнадцать, но выглядел он взрослее. Высокий, черноволосый, угрюмый, он повсюду ходил с гитарой, что придавало ему еще больше очарования – очарования, опасного как для тех, кто влюблялся в него
