Винтовка осталась внизу, но никакой нужды в ней не было – гора и небо пусты. Подниматься на ноги Лейхтвейс все-таки не стал, вспомнив слова напарника. Раз уж зачет, то по всем правилам. Присел, извлек из чехла бинокль, прикидывая, откуда должна появиться группа. Едва ли с «клыкастой» скалы, слишком отвесная, только на подъем и спуск уйдет не один час. Значит, склон…
Он поднес бинокль к глазам, но рассмотреть ничего не успел. Легкий, едва различимый свист… Лейхтвейс запрокинул голову и успел увидеть темную молнию, падающую прямо из небесных глубин. Он подумал о винтовке, потом о напарнике, который держит край скалы под прицелом… Поздно! Молния, так и не ударив в камень, зависла в полутора метрах. Знакомые «стрекозьи» очки, шлем, перчатки, ремень с запасным блоком управления, черный плоский «блин» за спиной. И пистолет, табельный «люгер» в левой руке.
«Марсианин»…
– Не двигайся, Таубе, – посоветовал знакомый голос. – Не надо, успею первой.
Еще одна молния ударила слева – и тоже зависла над камнем. Лейхтвейс без особой надежды прикинул, можно ли заметить незваных гостей через черный пулеметный прицел. Нет, слишком далеко они от края, напарник видит лишь его самого. Поднять руку? Но группы Фридриха нет, а обо всем прочем они даже не подумали.
– Привет, Рената! – вздохнул он. – С какой высоты падала?
«Стрекоза» улыбнулась, дрогнув пистолетным стволом.
– С двух километров. Обожаю свободный полет! Зачем ты пошел в горы, Таубе? Ты же знаешь, я их не люблю. Мы с тобой – Антеи, но наша твердь – небесная. А ты от нее оторвался.
Лейхтвейс хотел возразить, но «марсиане» не собирались спорить. Тот, кто слева, был уже рядом. Удар пришелся точно в висок, и утренняя, напоенная солнцем, синева сменилась безвидной черной ночью. Сквозь тьму донесся еле различимый голос шарманки, но и он через миг пропал без следа.
А старший сын – старик седой Убит был на войне: Он без молитвы, без креста Зарыт в чужой земле… 6Черновики князь писал только карандашом, даже не писал – рисовал. Кружочки, ромбики, квадраты, стрелки ровные и стрелки-молнии, и лишь кое-где, сиротливыми островками – буквы. Иногда поверх всего ставился косой Андреевский крест, после чего лист летел в корзину для мусора. Но чаще лист переполнялся, поверх фигур и линий карандаш рисовал маленьких смешных человечков, молнии тянули за край, и тогда бумагу приходилось переворачивать.
– Потрясающе! – восхитилась однажды Глория Свенсон, заглядывая князю через плечо. – А… А что это, Сандро?
Их короткий медовый месяц. Лето, пальмы за окном, бездонное калифорнийское небо. О том, что будет завтра, старались не думать.
– Сценарий, – улыбнулся Дикобраз, пытаясь пригладить ладонью непокорные иголки. – Ты же просила. Мелодрама, роковая женщина, убийство и благородный граф с белым шарфом на шее.
Актриса осторожно взяла в руки тонкий бумажный лист.
– А я? Где здесь я?
Карандаш указал на один из неприметных квадратов, и Свенсон слегка обиделась. Она бы предпочла молнию.
– А убийца?
– Дворецкий!
Грифель легко коснулся овала с крестом посередине.
Актриса отдала лист, закусила губу.
– Знаешь, Сандро, в этом есть что-то неправильное. Жизнь – она не такая.
Дикобраз невесело усмехнулся.
– Именно такая. Все прочее – декорации и грим.
Свенсон, протянув руку, легко коснулась его щеки.
– Не говори так. Даже если это правда.
…Два квадрата, кружочки, молнии… Поверх всего – Андреевский крест. Князь перевернул лист. Выбрасывать не стал, в этих краях бумага – редкость, с трудом удалось достать полпачки.
Сюжетные линии не сходились. Убийца-дворецкий глумливо хохотал.
Дикобраз взглянул в окно, снял пиджак со спинки стула. Газету привезут лишь вечером, а без нее работалось плохо. Радиоприемники в Матере имелись, но только на вершине Кавеозо, куда уже подвели электричество. Один у синьора подесты, второй – у некой почтенной вдовы, чей сын работал в Штатах и время от времени присылал доллары в почтовом конверте.
В маленькой комнатке делать было нечего. Князь надел пиджак и взял с вешалки шляпу. Без головного убора на улицу выходить в этих местах не принято. Простоволосым доверия нет.
– А вот и он, – сообщил хозяин гостиницы, но тут же поспешил исправиться. – То есть, его светлость.
Маленький зал, стойка регистрации, пальма в глиняной кадке, открытая входная дверь. Рядом с хозяином некто в форме при кобуре и фуражке. Толст, щекаст, усат, глазами темен, взглядом суров. Служебный долг во плоти.
– Здравия желаю, ваша светлость! Чезаре Бевилаква[14], бригадир карабинеров!..
В воздухе отчетливо повеяло альянико греко, и князь решил, что одно из чувств ему изменило.
– А благоволите-ка, ваша светлость, проследовать со мной!
Бригадир косолапо зашагал к выходу, и винный дух следовал за ним.
* * *На улице пришлось переждать, пока осядет пыль, поднятая очередным ослом, груженным вязанкой хвороста. Флегматичная тварь божья никуда не торопилась, несмотря на понукания и призывы погонщика, и синьор бригадир успел выкурить папиросу ровно до половины, прежде чем стало возможно ступить на дорогу.
– Скотина, – констатировал он беззлобно. – Я, ваша светлость, здесь уже четвертый год. Поначалу меня эти ослы страх как злили, но потом привык. Даже, знаете, подобрел к ним слегка – когда с людьми ближе познакомился.
Поглядел направо, почесал затылок.
– Нам, пожалуй, туда.
В здешней географии князь уже освоился. Налево – в Матеру, направо – наоборот, к перевалу и станции Эболи.
– А зачем, синьор бригадир?
Чезаре Бевилаква, взглянув со значением, огладил пышные усы.
– А затем, синьор интерно, что я сейчас при исполнении. Можно сказать, закон! И действую вам же во благо.
Оставив усы в покое, поправил ремень с блестящей на солнце пряжкой и как бы случайно коснулся висевшей справа фляги в чехле. Прокашлялся.
– Да… Что-то в горле першит, вероятно, от пыли. Надо бы слегка…
С сожалением отдернув руку, вздохнул.
– Ладно, не сейчас. Долг же мой, ваша
