Локи

распишись.

Муссолини отвернулся. Дернул широкими плечами, ссутулился… Уже не бык, просто немолодой усталый человек.

– Умно, – наконец, вздохнул он. – Все эти lurido bastardo в Италии меня и вправду скоро забудут, у них куриная память.

Сжал крепкие кулаки.

– И, конечно, это придумал именно ты.

Князь не спорил. Не о чем, все что нужно, сказано и сделано. И хорошо, что их долгий поединок окончился именно так.

Они оба, Дикобраз и Кувалда, не людоеды.

* * *

Князь шел по тюремному коридору и, удивляя бдительных надзирателей, негромко напевал старую фронтовую:

Скажет синьор полковник:«Да, это ты виновник,Вор, дезертир, покойник,Быть тебе на мели!» Чумба-лилалей, чумба-лилалей,Чумба-лилалей,Ла! Ла! Ла! 2

До нужной двери – всего два десятка шагов. Ганс Штурр, верный подельщик, ждет в бельевой. В прошлый раз, год назад, с его помощью удалось изрядно навариться. Шум был немалый, что ни говори, «Адлон», лучший отель Берлина, но постепенно все утряслось и забылось. Значит, пора вновь на охоту. Коридор пуст и тих, даже если в бельевой комнате полицейский наряд, предъявить ему нечего. Ни единой бумажки, ни одного лишнего свидетеля. Со Штурром они говорили один на один, если что – отопрется.

Прежде чем постучать в нужную дверь он в очередной раз оглянулся. Все тихо, все спокойно… Повернул медную дверную ручку, порог переступил.

– Ганс! Это я…

Не договорил – пол, внезапно превратившись в гладкий каток, накренился, подошвы заскользили, не находя опоры, и Локи, сын Фарбаути и Лаувейи, покатился вниз по бесконечному черному склону. Воздух застыл в горле, в глазах потемнело, и он успел почувствовать, как склон превращается в пропасть, прежде чем мир исчез.

– А?!

Сначала он почувствовал толчок – чей-то не слишком вежливый кулак угодил между ребер. Потом его снова толкнули. Локи чуть не взвыл, когда чувствительное место уткнулось в холодный твердый камень. Что-то громко зазвенело под самым носом, и он наконец-то сумел открыть глаза.

…Неровный свет факелов, сводчатый закопченный потолок, стены, выложенные диким камнем – и тяжелые железные браслеты на запястьях. Цепи тянулись к врезанному в стену ржавому крюку. А слева и справа, густой толпой, теснились бедолаги в полосатых каторжных робах. Не сотня, не две, много больше.

– Смирно сиди!

Локи покорно кивнул, решив, что для начала неплохо. Глаза видят, слышат уши, а что дыхания нет, и сердце не бьется, не беда, перетерпеть можно.

– За какие грехи, новенький? – страшная небритая рожа кривила в ухмылке щербатый рот. Того и гляди, за нос укусит.

– Безвинно страдаю! – возопил Локи, для убедительности цепями прозвенев. – Как есть, безвинно! Невиноватый ни в чем! Оговорили, оклеветали!..

– Так всем и говори, – одобрила рожа. – Дольше на жопе просидишь. Все-таки не в котле и не на сковородке.

Локи хотел уточнить (дольше – это сколько?), но не успел. «Полосатые» соседи дружно переглянулись, и грянула, сотрясая каменный свод, удалая бесшабашная песня.

Конвоир да баланда, кандалы да кирка,А помрешь – ну и ладно, отпоют дурака,В штольне трудишься раком, как у мамки внутрях,А потом до барака при шести козырях! Фарта нет,Жизнь сломала мне хребет:Мирлацванциг, троммельбаух,Унтервельт рибон рибет…

Локи и сам принялся подпевать, попутно соображая, что песня-то непростой оказалась. Вот где ее, оказывается, поют-выводят! Самое время испугаться, но, вероятно, Страх умер вместе с ним, а сюда бедолагу не взяли. Зато любопытство никуда не делось. Не в котле и не на сковороде – уже хорошо. А, может, еще лучше будет?

Полюбил я девчонку – один зад, две ноги,Изменила девчонка, загуляла с другим,Взял я стерву за сраку да в могилу запряг,А потом до барака при шести козырях!

Эх, мирлацванциг, троммельбаух! Локи, привстав, окинул взглядом освещенное факелами подземелье. Серьезный народ собрался! Все в «железе», кто по рукам и ногам, кто и при поясной цепи, а у некоторых железо на лбу и на щеках отпечатано. Не зря жизнь прожили!

Мы с дружком гулевали на дороге большой,Глянул я на привале – ни гроша за душой,Снес дружка я к оврагу, прикопал хладный прах,А потом до барака при шести козырях! Фарта нет,Жизнь сломала мне хребет:Мирлацванциг, троммельбаух,Унтервельт рибон рибет…

Потом хор поутих, соседи принялись с шумом чесаться, а все та же рожа вновь приблизилась, но уже к левому уху. Локи замер. Сейчас точно отгрызет.

– Мне говорили, и тебе скажу. Тут все, у кого случай непростой, для особого трибунала. Остальных сразу к Миносу – и головой в котел. А мы все в отказе, без вины, значит, в кандалы кованы. Ты и в трибунале все отрицай, главное, чтобы духу хватило. Признаешься – сразу в свой круг улетишь, даже пискнуть не успеешь. Понял, страдалец?

Локи кивнул. Чего уж тут не понять? Лучше в отказе, жопой на камнях, чем все те ужасы, что пасторы обещают. А духа хватит, даром что дышать не велено. Знать ничего не знаю, ведать не ведаю, оболгали, силком признание выбили!..

А если про Новый форт спросят? Про Горгау, про подземелье со снарядами? Пулемет, что он в танк затащил – тоже грех? С одной стороны – против власти предержащей, которая известно от Кого, с другой – вроде как за други своя. Хотел уточнить, но поостерегся. Здесь не районный комиссариат, а сама Мать-Тюрьма. А какая первая тюремная заповедь? Не верь, не бойся, не проси!

Верить некому, бояться поздно, просить же он и сам не станет. Бесполезно!

Тем временем соседи, поскребя по грешным телесам ногтями, вновь переглянулись.

И – раз!

Я ходил на корвете, был лихим морячком,Вижу, кок Donnerwetter что-то трется бочком,Лезет, гад, под рубаху, ну и сгинул в морях –Мне же путь до барака при шести козырях!

Локи включился в общий хор, благо слова сами приходили на ум. Горели факелы, ревели луженые глотки, звенели цепи в лад, и тот, кто когда-то был Хорстом Локенштейном, рассудил, что и здесь повезло. В горних эмпиреях, где праведники маются, таких песен точно не услышишь.

Конвоир да баланда, кандалы да кирка,А помрешь – ну и славно, в рай возьмут паренька,Будешь ангелом крякать, если с глоткой напряг,И бегом до барака при шести козырях! Эх, тот свет,Даже тут мне фарта нет:Мирлацванциг, троммельбаух,Унтервельт рибон рибет… 3

Последним, что успела увидеть Мод, была яркая вспышка перед глазами. В коридор, где она помогала делать перевязку, ворвались люди в темных комбинезонах, ударили выстрелы, врач, по-здешнему «medicus», беззвучно осел на пол. Она еще успела подумать, что это неправильно, они же почти победили!..

И – тьма, беспросветная, долгая, словно целая жизнь. Наконец, вокруг посветлело, и Мод сообразила, что может дышать и даже шевелить губами.

– Где… Где я?

Веки тяжелы, словно свинец, но она все-таки сумела открыть глаза. Гладкие светлые стены, плоский светильник на потолке. Почему-то подумалось,