— Ходу, барин! — коротко говорил кто-то у него за спиной. — Не спи.
Невельской попытался вспомнить слова какой-нибудь молитвы, но сейчас ни одна из них не приходила к нему целиком. Он хорошо помнил, что знает, как молиться, и даже знает чувство, какое нужно при этом испытывать, однако разрозненные строчки никак не складывались в целое. Под ногами хрустел валежник, слышалось тяжелое дыхание его провожатых, по голове время от времени с оттяжкою били ветки деревьев и кустов, которых Невельской из-за мешка не видел и к ударам их всякий раз оказывался не готов.
Будучи человеком сугубо морским, он всегда с легким презрением относился к сухопутному миру. В силу своей неподвижности этот мир казался ему застывшим и скучным, тогда как небеса и высокие религиозные сферы он находил слишком неопределенными. Море устраивало его именно тем, что оно располагалось в этом отношении ровно посередине — оно было тверже и надежнее неба, но при этом не такое предсказуемое и окоченевшее, как суша. Море для него было живым, и, оторвавшись теперь от него, он испытал сиротство. Между оставшимися ему сушей и небом он, не задумываясь, выбирал дорогу наверх, поэтому с упорством фанатика твердил сейчас под вонючим мешком обрывочные, но сильные — он это чувствовал — слова молитвы.
–.. Если пойду и долиною смертной тени… Не убоюся зла… Ибо Ты со мной
Примерно через четверть часа Невельской понял, что они пришли. Повсюду слышались голоса, трещали костры, звучал смех и какие-то жалобные вопли. Скоро его втолкнули в низенькую дверцу и усадили спиной к чему-то мягкому. Затем сорвали с головы мешок.
Прямо напротив него на земляном полу круглого гиляцкого жилища сидел, подогнув под себя ноги, плотный человек лет пятидесяти. Голова его была обрита, щеки и лоб изуродованы бугристыми шрамами. Небольшие глаза внимательно рассматривали пленника, словно оценивая: стоило его сюда приводить или нет. Хозяин жилища неторопливо вытирал о рукав своего гиляцкого наряда большой окровавленный нож.
— Где мои люди? — спросил Невельской, глядя на нож.
Человек со шрамами кивнул беглым, чтоб они вышли, и только после этого ответил:
— Живы, барин. Об том не тревожься. Это я соболька разделал. Сам люблю с них шкурку снимать. Важный зверь. Кабы не он, давно бы мы тут все загнулись. А так ничего — живем помаленьку. — Он засмеялся, обнажив большие и крепкие, как у медведя, зубы. — Знаешь, кто я?
Невельской кивнул:
— Полагаю, беглый каторжник по прозванию Гурьев.
Его собеседник даже рассмеялся от удовольствия.
— Вон как! Уж и петербургские господа обо мне слыхали.
— Где мои люди? — твердо повторил командир «Байкала». — Их обещали отпустить, если я сдамся.
— А ты мне не указывай, — перестал улыбаться Гурьев. — Ты мое забрал, я — твое. Все по-честному.
— Девушку не отдам. Зверства над невинными людьми творить не позволю.
Слова Невельского прозвучали с таким вызовом и так категорично, что Гурьев от удивления привстал с места.
В тесном жилище было темно, и чтобы получше разглядеть лицо своего пленника, предводитель каторжников взял с пола небольшую плошку с горящим в ней масляным фитилем и поднес ее поближе.
— Ты, барин, смерти, что ли, не боишься? Так напрасно. Уж на пороге она.
Невельской молча смотрел на Гурьева, на его шрамы, оставленные, очевидно, ножом, которым срезали с лица позорные клейма.
— И вправду не боишься… — Каторжник вздохнул, возвращаясь на свое место. — Это хорошо. Потому что жить тебе до конца этого разговора.
Командир «Байкала» закрыл глаза.
— Даже не спросишь почему? — В голосе Гурьева послышалось удивление. — Нелюбопытный ты.
— Сам скажешь.
— Ух ты! Это с какой стати такая уверенность?
— Я же вижу, — снова взглянул на каторжника Невельской, — тебе не терпится. Иначе бы не приставал, а просто зарезал.
— И то верно. — Гурьев осклабился, и все его огромные зубы как бы высунулись наружу. — Беда твоя, барин, вот в чем.
Каторжник протянул руку влево и погладил разложенные рядом с ним на земляном полу соболиные шкурки. Их сияющий мех, казалось, отражал мерцание горящего фитиля.
— Богато? — с улыбкой взглянул он на Невельского. — Вот это, к сожалению, тебя и погубит.
— Не понимаю.
— А-а, — протянул Гурьев. — Значит, все-таки стало интересно. Хорошо. Интерес к жизни надо иметь. Ну, тогда слушай, барин, в чем ты перед собольком провинился.
Желая казаться значительным, каторжник изъяснялся туманно, отчего соскакивал временами на странные аллегорические фигуры, однако Невельской все же понял, что в этих местах сложились определенные торговые отношения, и Гурьев со своими бандитами играл в них не последнюю роль. Пушнина, добытая здесь и на материке, шла к югу в Китай, минуя официальную торговлю в Кяхте, а беглые каторжники имели хорошую мзду с каждого каравана. Им было выгодно, что контрабанда идет через эти места, и вот теперь кто-то из торговых партнеров Гурьева по какой-то причине и за богатый груз соболей велел ему дождаться русского транспортного корабля с Камчатки и убить капитана. Зачем это понадобилось, Гурьев не знал.
— Да мне все равно, барин, — говорил он, широко улыбаясь. — Я вас всех и задаром бы голыми руками душил. Уж столько вы моей крови попили. Хватит.
— Кто тебе велел? Англичане? Китайцы? Или кто-то из Российско-Американской компании?
— А тебе не один ли черт? Ты лучше скажи, как умереть хочешь. Одолжу тебя за храбрость напоследок.
Невельской помотал головой:
— Я думал, ты из-за гиляцкой девушки на меня взъелся.
— Да на что она мне? — развел руками Гурьев. — Ребята утопить ее везли, когда твои морячки на них наскочили.
— Ты ради забавы гиляков топишь?
Каторжник вдруг насупился, и Невельской догадался, что задел больное место.
— Девушек невинных, словно котят, в море швыряешь.
Гурьев поднялся на ноги и отошел к дальней стене.
Свет от фитиля туда почти не достигал. Постояв там неподвижно несколько секунд, бандитский вожак неожиданно зарычал как зверь и бросился к своему пленнику.
— Не доводи, барин! Лютую смерть принять можешь.
— За что ты велел ее убить?!
— Заколоть они меня хотели! Во сне!
— Кто они?
— Дочка эта шаманская и… Уюк… — Голос его дрогнул.
— Уюк? Это кто?
Гурьев протянул руку и будто железной клешней взял Невельского за горло.
— Не доводи, говорю…
На изуродованном лице его проступило страдание.
— Плохо мне, барин… Своими руками ее задушил… Вот так…
Он все сильнее сжимал горло моряка, и тот, не имея возможности ни оттолкнуть убийцу, ни защититься, лишь бессильно раскрывал рот, как рыба, глотающая ненужный воздух, когда ее выловили из воды.
— Встретишь ее там — скажи, не хотел я… Сама виновата… Сама…
Долина смертной тени, о которой Невельской молился по пути сюда, уже раскрывала перед ним свои хладные чертоги, но он все же силился что-то сказать.
Нависший над ним каторжник жарко смотрел ему в глаза, словно действительно пытался докричаться до кого-то по ту сторону.
— Брат… — сумел наконец выдавить Невельской. — Зав… ялов…
При этих едва уловимых звуках Гурьев отпрянул от своей жертвы.
— Что?! Что ты сказал?!
Невельской
