— Похоже, медведь, — проговорил Скорняк, присаживаясь на корточки и подсвечивая убитого факелом, который передал ему Невельской. — Или другой зверь… Но очень крупный.
— Звериных следов нет, — доложил Маляр. — Только сапожные отпечатки.
Конечности беглого каторжника были переломаны. Голова свернута набок. Его будто колотили о землю, как тряпичную куклу, а затем отшвырнули прочь.
— Может, англичане теперь медведей на службу берут? — спросил у Скорняка Невельской, склоняясь над трупом. — Как думаете? И в сапоги обувают.
Начальник «мастеровых» промолчал.
— Впрочем, неважно, — выпрямился моряк. — Один из них, может статься, все еще жив. Идемте. Время терять нельзя.
Они прошли по следу сбежавшего каторжника еще примерно полмили, и в Невельском окрепла надежда. След не обрывался, новый труп не попадался им на пути.
— Найдем, — бормотал он себе под нос и прибавлял шагу. — Только заклинаю вас, господа: пожалуйста, аккуратно. В мертвых нам проку нет. Обязательно надо живым…
Не дослушав, Маляр коснулся его плеча и прижал к своим губам палец. Невельской замолчал, вопросительно глядя на «мастерового». Тот указал на густой тростник, стеной стоявший у озера.
— Там? — беззвучно спросил Невельской.
Маляр кивнул и присел на корточки. Командир «Байкала» со Скорняком опустились рядом.
— Он знает, что мы здесь. — Маляр кивнул на факел, потрескивавший в руке его командира. — Но не знает, сколько нас. Надо разделиться.
— Я пойду прямо на него, — сказал начальник «мастеровых». — А вы обходите с обеих сторон. Как выскочит на огонь — вяжите.
Затем он вздохнул и покачал головой:
— Говорил же: надо больше людей брать…
Невельской отнял у Скорняка факел.
— Я пойду на него. Вязать — не по моей части.
— Геннадий Иванович, это крайне опасно.
Командир «Байкала» усмехнулся:
— Опасно через два океана идти на транспорте с плоским дном. Да еще когда у тебя под командой четыре с лишним десятка душ… А тут, знаете ли, прогулка. Треть кабельтова, не больше.
До тростника действительно было рукой подать, поэтому Невельскому пришлось придерживать шаг, чтобы «мастеровые» успели зайти со своих позиций. Для верности он взялся отсчитывать про себя особенный такт, каким пользовался при подходе судна к возможной мели. В море счет велся от броска лота, здесь же он стал выделять каждый четвертый шаг, придерживая его сколько можно. Чем ближе он подходил к зарослям, тем злее звучал у него в голове этот медленный вальс.
Точно так же замедлял он когда-то шаги, подходя по коридору к покоям своей матушки. После его страшной болезни она совсем перестала входить к нему в комнату, и все свои выполненные уроки он сам относил к ней. Заранее зная ее взгляд, с которым она обернется на его побитое оспой лицо, он мучительно переживал стыд и чувство вины, и хоть сам не понимал, отчего он их переживает, оба этих сильных ощущения заставляли его идти все тише и тише, так что в конце концов он замирал и мог простоять на пороге комнаты до тех пор, пока дверь перед ним не раскроется по какой-то причине сама.
Со временем это стало так его тяготить, что он ненавидел уже не только необходимость идти к матушке, но и коридор, и скрипучие половицы, и себя, и главное — свой стыд. Однажды он рассердился по-детски на все это и в попытке избавиться побежал по коридору, топая нарочно ногами, после чего являлся к матушке уже только в такой манере и никак иначе.
Припомнив теперь невольно свои детские чувства, Невельской оказался подхвачен ими в той степени, когда человек уже не управляет собой, и, вскинув пистолет, будто хотел прострелить наконец эту ненавистную дверь, сорвался и побежал к тростнику. «Мастеровые» заметили его движение и постарались ускориться, однако порыв командира был слишком непредсказуем. Ни Маляр, ни Скорняк не успевали зайти с флангов для поддержки.
Когда до зарослей оставалось буквально несколько метров, из них навстречу бегущему Невельскому шумно выскочил беглый с каким-то то ли копьем, то ли острогой в руках. Гулко ударил пистолет, но каторжник с диким криком пролетел еще три шага, резко присел и широким круговым движением своего оружия сбил набегавшего моряка с ног. Распрямившись, он размахнулся, чтобы проткнуть беспомощно лежавшего перед ним человека, и Невельской, видевший все это так, словно происходившее происходило не теперь и не здесь, а когда-то давно и совершенно в другом месте, успел не просто представить, но отчетливо ощутить, как блеснувшее в свете факела острие копья сейчас вонзится в живот распростертого на траве человека, пробьет толщу кишок, сломает позвоночник и уйдет глубоко в землю, где просочившаяся кровь быстро пропитает почву, сделав ее вязкой и густой, но пронзенным этим человеком будет, разумеется, не он, капитан-лейтенант Невельской, а кто-то другой, потому что он этим человеком быть никак не может.
В следующее мгновение позади размахнувшегося каторжника возникла гигантская фигура Юшина с плотницким топором в руке. Не позволив беглому опустить копье, он принялся рубить его, подобно тому, как дровосеки обрубают ветки с деревьев. Казак успел нанести несколько методичных ударов, прежде чем искромсанное тело в гиляцком наряде рухнуло прямо на Невельского, заливая моряка кровью. Рубить Юшин начал с того места, где шея у человека переходит в плечо, затем раскроил затылок и глухо добил в темя.
Подоспевшие «мастеровые» наставили на него свое оружие, но он даже не взглянул в их сторону. Стащив одной рукой с Невельского труп, он легко отшвырнул его прочь, затем почти без размаха вогнал блестевший от крови топор в землю и сел рядом с моряком.
— Все, ваше благородие. Это последний.
Невельской, еще не совсем придя в чувство, приподнялся с травы, залитой чужой кровью, и помотал головой. Нетронутое топором лицо каторжника безжизненно смотрело прямо на него.
— Ты… Юшин… Зачем же его убил?.. Он мне живой нужен был.
— Ну, извини, ваше благородие, — прогудел казак. — Только у меня с ними свой разговор. Федор мне друг был. А они с ним вона как.
Он стянул с плеча отнятую, видимо, у беглых котомку и вынул из нее отрезанную голову. Ни на лбу, ни на щеках у этой головы не было выколото никаких букв — значит, принадлежала она погибшему плотнику.
— Зачем башку у человека забрали, нехристи? — продолжал гудеть Юшин. — Ведь насилу нашел. А без головы хоронить — неладно.
Он заботливо вернул свой страшный трофей в котомку, глубоко вздохнул и покачал головой.
— Добрый мужик был Федор. Никому зла не желал.
К утру туман с прибрежных сопок сполз краем пухового одеяла на море. «Байкал» стоял неподвижно, окутанный непроницаемой белой мглой, в ожидании хоть какого-то ветра. Вернувшиеся с берега после дела «мастеровые» устало сидели прямо на палубе не в силах заставить себя чистить оружие. Невельской тоже не спешил спускаться в каюту. Ему необходимо было переодеться и хотя бы немного отдохнуть, но он
