— Что в журнал записать? — подошел к нему Казакевич.
Командир «Байкала» ответил не сразу и как будто бы невпопад:
— Хорошо поют, Петр Васильевич…
— Да, молодцы, — энергично согласился старший офицер. — Однако же мне надо запись в журнал делать.
— Напиши, что никого не нашли… Беглых каторжников обнаружить не удалось.
Казакевич красноречиво посмотрел на залитый кровью китель командира, а затем покосился на сидевшего неподалеку на канатной бухте Юшина, рядом с которым радостно пел абсолютно счастливый от такого соседства матросик Митюхин. На коленях у казака покоилась бурая от крови пустая теперь котомка.
— А это у него тогда что?
— Это? — Невельской тоже посмотрел на котомку, но потом перевел взгляд за борт — туда, где за белесой стеной тумана прятался камчатский берег. — Ты знаешь, Петр Васильевич, какие странные мысли пришли мне сегодня в шлюпке? Вот когда мы возвращались на транспорт.
— Да как же я могу знать твои мысли?
— А я сейчас про них тебе расскажу. Вот, смотри… — Невельской указал на исчезнувший берег. — Что ты видишь?
— Туман.
— Правильно. Ты видишь туман. Однако за ним — целый мир. Там горы, там озеро, там лес. Но сейчас ты ничего этого видеть не можешь.
— Боюсь, я не понимаю тебя, Геннадий Иванович.
— А тут нечего особенно понимать. Все просто. Мир больше того, что видят люди. А смерть — значительно меньше того, чего они боятся.
В этот момент прозвучали команда вахтенного начальника «Накройся!» и сигнал отбоя молитвы. Над головами закончивших петь матросов дружно взметнулись десятки рук с бескозырками, и транспорт зажил своей обычной дневной жизнью.
— Так что все-таки делать, Геннадий Иванович? — Старший офицер был слегка озадачен.
— Готовить корабль к возвращению в Петропавловск. — Невельской кивнул Казакевичу и направился к люку, ведущему вниз. — А я спать… Спать, спать, спать, Петр Васильевич.
Через две недели после этих событий «Байкал» был готов к продолжению основного похода. Ждали только бот «Камчадал», срочно отправленный благодарным Машиным на Алеутские острова за обещанной еще в Петербурге бароном Врангелем байдаркой. Транспорт «Иртыш» тем временем забрал с «Байкала» весь груз для Охотска и 28 мая вышел по назначению. Невельской отправил с ним письмо, в котором официально ставил в известность Николая Николаевича Муравьева о своем намерении идти на Сахалин и к устью Амура без надлежащих на то предписаний со стороны командования и правительства.
За неимением знающих те места проводников на судне остался казак Юшин. Невельской дал ему слово после похода отпустить его к ительменской зазнобе на реку Катангыч, а командир Петропавловского порта подтвердил это обещание. 29 мая на боте «Камчадал» была доставлена наконец долгожданная байдарка, и утром, 30 мая 1849 года, при тихом ветре с берега транспорт вышел из Авачинской губы, направляясь к восточному берегу Сахалина.
Часть четвертая
1 глава
На следующий день команде и офицерам велено было переодеться. Всякая деталь, указывавшая на принадлежность «Байкала» к российскому военному флоту, долженствовала быть скрытой. Отдав этот приказ, Невельской спустился к себе в каюту и переоделся в приготовленное загодя вестовым гражданское платье. Самого вестового он прогнал, хотя тот настойчиво предлагал помощь. Командир не хотел, чтобы его увидели первым в том смешном и беспомощном облике, каковой несомненно сообщал, по его мнению, мужчине гражданский наряд. На самом же деле он выглядел теперь обычным капитаном купеческого судна, за тем исключением, правда, что костюм его был с иголочки и разве что не похрустывал от новизны. Так что капитан из него получился скорее для маскарада, чем для реальной торговой посудины.
Вынимая из офицерского мундира и раскладывая по новым карманам необходимые в морском быту мелочи, он задержался на медальоне с золотой цепочкой. Внутри был крохотный образ Богородицы с иконы Знамение Божией Матери. Невельской смотрел на умиротворенный лик, на молитвенно воздетые руки и на младенца в сияющем круге, отчего-то медля перекладывать медальон в новый костюм. Лик Богородицы показался ему каким-то совсем детским и беззащитным, но не это послужило причиной заминки. Впрочем, уже в следующее мгновение громкий смех, свист и крики на палубе отвлекли его, и он кликнул вестового.
Войдя в командирскую каюту, тот не смог удержать ухмылки.
— Я тебе посмеюсь, — пригрозил Невельской. — Что там за шум? И почему сам не переодет? Я приказал — немедленно.
— Сию же секунду! — вытянулся в струнку матрос. — Я уж было совсем собрался, но там, на палубе, ваше высокоблагородие, такое вдруг началось!
— Что началось?
— Господа офицеры венецианский карнавал изображают. А пуще всех — господин старший офицер. Команда в лежку от хохота лежит.
— Ко мне старшего офицера!
— Есть! — вестовой вылетел из каюты.
— Вы что там, с ума сошли?! — напустился Невельской через минуту на вошедшего к нему лейтенанта Казакевича. — Что за наряд? Вы там вертеп устроили? Ты — морской офицер!
— Не сердись, Геннадий Иванович, — просительно вытянул вперед обе руки его старший помощник. — Ты ведь сам приказал переодеться в гражданское.
— Не в такое!
Командир гневно указал на дамскую вуаль в левой руке Казакевича, на слишком короткие, мешковатые его брюки и странный жакет яркого сиреневого цвета с огромными перламутровыми пуговицами.
— Вы что, бродячий цирк разорили?
— Послушай, это все только сейчас выяснилось. На берегу никто не удосужился в сундуки заглянуть. Скупили у всех петропавловских купцов, не глядя, что было, а те оказались рады стараться — спихнули под шумок все свое барахло. Видимо, эти вуальки им с предыдущим транспортом доставили. Ну и другие дамские штучки. А здесь, на Камчатке, никто, конечно, покупать не захотел.
— Какие дамские штучки? — Невельской потемнел от гнева. — Вы что там устроили?
— Геннадий Иванович! Господин капитан-лейтенант! — заторопился Казакевич. — Я прошу тебя, не кричи. Там уже все прекратилось. Просто мичманы нарядились в дам. И так, знаешь, как бы прогуливались.
— А ты разрешил? — Командир уже взял себя в руки, но окончательно гроза пока не миновала.
— Мне показалось, что людям не помешает немного веселья. Команда устала. Тем более такая оказия.
Старший офицер улыбнулся, и эта его мальчишеская беззащитная улыбка напомнила Невельскому о медальоне. Необъяснимо детский лик Богородицы все не шел у него из головы. Забыв уже о причине мимолетного гнева, он отвернулся от помощника и взял со столика по-прежнему раскрытую драгоценную вещицу.
— Что это? — спросил Казакевич.
— Это? — Невельской поднял на него взгляд и замолчал, понимая, что объяснить своему другу он ничего не сумеет.
Медальон был подарен матушкой в последний его приезд к ней в усадьбу в Кинешме. Точнее, не столько подарен, сколько молча сунут в руку, словно она хотела от этой вещи просто избавиться. Он приезжал тогда в попытке выяснить хоть что-нибудь про то преступление, из-за которого она и
