Конечно, сейчас, в постели, мои подозрения были за тысячи миль отсюда. Родителей Джека не было дома – они ушли за покупками: сыр, конфеты, вино. Мы могли бы пойти вместе, но Джек хотел оказаться в доме раньше их. Он всегда стремился получить как можно больше свободного времени в Обане.
В конце концов, Джек встал и пошел в душ, а я еще несколько минут лежала в теплой постели, слушая его. Он мылся молча, никогда не пел – слишком стеснялся.
Я встала, ежась от холода, и пошла делать кофе. Усталость окутывала меня туманом, я опять недостаточно спала. Может быть, беременность готовила меня к материнству. Я радовалась при мысли, как буду держать сонного новорожденного. Нашего.
– Извини, взяла твой халат, – сообщила я в дверь ванной, откуда доносился запах мяты, как из парилки.
– Наверняка тебе он идет больше, – откликнулся Джек. – Когда они приедут?
– Через час или раньше.
Хотя я была довольна, но о предстоящей встрече думать не хотелось, и напоминание вызвало нервную дрожь. Как будто в животе клубок змей. И эти змеи в лучшем случае просто тянули меня вниз, а в худшем – проснулись, задергались, переплетаясь, и вызывали тошноту. Трудно сказать, что именно вызвало их к жизни. Может быть, предвосхищение семейной встречи, неловкая натянутость, постоянное напряжение, поддержание разговора, идеальное дипломатическое поведение, никто себе не может позволить даже легкого подшучивания. Вероятно, все это из-за различия наших семей. Возможно, я боялась, что папа начнет громко рассуждать про последнюю акцию в супермаркете, пока отец Джека будет переливать в графин дорогой виски. Трудно сказать.
Я пошла в ванную и смотрела, как Джек намыливает руки.
– Меня ночью Моцарт разбудил, – сказал он. – Пришел и голову положил мне на грудь. Я подумал, что у меня инфаркт.
Я засмеялась, закрыла за собой дверь ванной и спустилась вниз.
Время было самое подходящее. Спускаясь на последнюю ступень, услышала, как стукнул почтовый ящик. Дэйви был у себя в комнате. Я была одна.
За секунду я оказалась у входной двери, ощутив босыми ногами колючий коврик, и забрала почту. Руки замерли прежде, чем мозг осознал, что не так.
В адресе жирным шрифтом: «Дж. Дуглас».
Меня будто током дернуло: Дуглас, Дуглас, Дуглас.
Глава 16
Год назад
– Могу начать со слова из семи букв, – сказал мальчик.
Моя смена закончилась час назад.
– Серьезно? У меня четыре «А».
Он начал выкладывать фишки «Эрудита». Процесс этот был медленным – подставка стояла у него на груди, провода мешались.
CARPETS[21] – выложил он через звезду в середине и закашлялся.
Мальчик проходил последний курс химиотерапии. Мы считали, что лечение дает хорошие результаты.
Я выложила свои буквы AGA[22], приставив их сверху к букве S в CARPETS.
– Шикарно, – усмехнулся он. – Печи или армейские генералы?
– Генералы.
Улыбка была ему к лицу. Под глазами у него виднелись отчетливые пятна винного цвета. Они исчезали, когда он улыбался, и мальчик становился больше похож на себя прежнего: владеющего методами деления многозначных чисел, любящего футбольные карточки, а еще – с нетерпением ожидающий пятницы, когда мама вечером приносила ему жареную курицу – к большому неодобрению сестер. Но он, ведущий войну со смертью, уже переменился, хотя это было только начало его лечения.
Он хорошо знал свои недостатки и сильные стороны. Иногда бывал ироничен. Рассуждал, какая музыка ему интересна, какие хорошие книжки ему стоило бы прочесть. Мальчик снова улыбнулся – на опухших от гормонов щеках появились непривычные ямочки, – потом дописал мое AGAS до AGASTACHE. И уронил руки вдоль тела, измотанный трудной работой: брать буквы и выкладывать их на лежащую у него на животе доску.
– Очков немного, но слово мне все равно нравится, – сказал он.
– Ух ты, боже мой! Придется мне сдаваться. Если это входит в мои обязанности врача, то я не справилась.
– Просто я очень, очень талантливый.
Он шутил, но был, в общем, в этом уверен. И о своих умениях говорил как о данности: хорошо справляюсь с математикой, и плохо – с раком.
– А что такое «агастейч»? Только не говори, что это медицинский термин.
– Произносится «агастахе». Нет, не медицинский, это цветок.
– Слишком много знаешь: физика, математика, латинские названия цветов.
– Это греческое.
– Вообще-то по правилам иностранные слова не разрешаются.
– Не надо меня штрафовать за то, что я умный.
Я засмеялась, и он тоже, но его смех перешел в судорожный кашель.
– Давно ты так кашляешь? – спросила я.
– Несколько дней, ничего серьезного. У мамы была простуда.
– Ну ладно.
– А где вы живете? – ему было любопытно.
Этот интерес был мне хорошо знаком. Я часто задумывалась о своих лекторах и консультантах. «Кто они?» – думала я про себя, смотрела, как они, уходя, проверяют телефоны и садятся в машины, где на зеркале болтаются освежители воздуха сумасшедших расцветок.
– Недалеко, – ответила я, – минут десять езды.
– Вы всегда хотели быть врачом?
Я посмотрела на него:
– А что, ты тоже хочешь?
– Да нет… просто медицина, она… не знаю.
– Какая?
– Слаборазвитая, что ли. Хирург, который мне ногу отрезал, делал это чуть ли не банальной садовой пилой.
Да, пожалуй, справедливая оценка. В медицине часто важнее случайность, а не точная наука. Иногда лекарства действуют там, где мы этого не ожидали, и остается только пожать плечами.
Я посмотрела на кровать. Одеяло свалилось, обнажив культю, как неожиданно показывается из-под воды утес в море. Там должно быть еще тело, но ничего не было. Я надеялась, что мне это всегда будет странно и волнительно, что это будет меня расстраивать, даже когда его – моего первого трудного пациента – уже выпишут из больницы.
– Да, – согласилась я. – Медицина на самом деле не наука, а искусство.
– Твои родители врачи?
– Упаси бог! – Я засмеялась, представив себе отца в больничной среде. – Папа айтишник, а мама… – начала я, не успев подумать, и тут же об этом пожалела. В окно светили фонари парковки, раздражая глаза, и я подошла закрыть шторы.
Мальчик поелозил в кровати, глядя на меня.
– А мама?
– Умерла от рака, – быстро ответила я. – Вот только.
Меня даже смутило, как недавно это было – всего месяц назад. Он мог бы спросить, почему я тогда работаю. Но жизнь продолжается, хотя на душе тяжело, даже когда я каждый вечер заезжаю к отцу.
– Чертов рак, – сказал он тихо с интонацией взрослого. – Всюду он.
– Знаю. Знаю.
Он поднял руку почесать облысевшую голову и выглядел так похоже на маму перед смертью – слишком худой, совершенно лысый. Мне пришлось отвернуться.
– Это, наверное, трудно? Лечить раковых больных?
Я моргнула. Не помню, чтобы кто-нибудь такое спрашивал. Видимо, у взрослых есть запретные темы, которых у него не было.
– Да, – почти шепотом сказала я. – Но это все равно хорошее дело.
Я поежилась, несколько смутившись. В тесной палате было полутемно.
Он слегка улыбнулся и сменил тему.
– Рейч, хотите посмотреть на крутую штуку?
Он задрал свою черную футболку. Под ней
