Я снова подумала о том человеке, что лежал мертвым в кабинете родителей Джека, а потом был унесен в мешке для трупов. И я поняла, что от этого воспоминания мне никогда не избавиться, даже если я уйду от Джека.
Никогда. Ведь мой ребенок всегда будет связан с этим человеком. Уолли будет носителем его генов. Впервые я ощутила Уолли не как мое, а как наше. Мне хотелось убежать прочь с моим ребенком, уберечь его от опасности.
Возникали новые мысли. А если бы Уолли стал грабителем? Сбитый с толку юнец? Я сжалась, положила руку на живот. И был бы зверски убит за то, что проник в чужой дом украсть игровую приставку. Разве это справедливо? Разве можно так считать? В больнице я бы лечила и грабителя, и убийцу, и террориста. Я бы им помогала.
– Что-то странное в этом всем, – сказала я, помолчав. – Это… даже не знаю. Джек очень уклончив в разговорах на эту тему.
– Уклончив? Джек тебе врал. Он же должен теперь прощения просить.
Я посмотрела в небо. Да, должен, с этим я согласна. Возможно, мне еще не все известно. Может, это сделал Дэйви? Или Джек – ради Дэйви? Может быть, поэтому Дэйви говорил, что он в беде?
Как бы я хотела это знать. Как жаль, что не знаю.
– Рейчел! – позвала меня мать Джека.
– Да?
Я стояла в кухне одна. Все остальные были в гостиной. Не могла себя заставить сказать своим, что мы уезжаем на день раньше – не только из-за неловкости, которую это бы создало, а еще из-за Джека и из-за Уолли. Я на очень многое не обращала внимания из-за своей любви к ним. Хочу, чтобы Уолли приходил из школы к обоим своим родителям. И из-за Джека. Вот просто – из-за него.
Мать Джека зашла в кухню с веником и стала подметать оранжевый кафельный пол. Она тщательно убирала комнату и тут тихо сказала:
– Мы не любим, когда раскапывают старые скелеты.
Эта метафора сбила меня с толку, пока я не поняла: она знает, что я знаю. Наверное, он ей сказал. Интересно, так ли это было с каждой девушкой, которую Джек приводил домой? Возможно, все они первое время были счастливы, пока обо всем не узнавали. Потом с ними было вот так: сердито стояли в кухне, чтобы никому не мешаться, или же болтались по дому со странным видом.
– Не любите? – переспросила я, вставая.
Мать Джека шагнула ко мне, и я увидела, что она не хочет напугать меня – лицо у нее было доброе.
– Джек сделал страшную вещь. Но мы хотим жить дальше. И смотреть вперед, а не назад.
Я нахмурилась.
– О’кей, – сказала я. Слишком быстро, слишком покладисто, не успев понять, что значили ее слова – больше не должно быть вопросов. Это невероятное событие будет безмолвно находиться в центре наших отношений; оно такое огромное, что нам за ним ничего видно не будет.
– Как ты? – спросил тихо и грустно Джек, входя в комнату и закрывая за собой дверь. Он оставил меня в покое почти на целый час и только потом вернулся. – Я всем сказал, что ты заболела.
– Опять врешь. Я уверена, ты им все рассказал.
– Да, они знают. Но я все равно сообщил, что ты плохо себя чувствуешь. В любом случае они не хотят это обсуждать.
– Я должна уехать. Оставить тебя. – Я глянула в его сторону.
– Я… – Джек беспомощно развел руками. – Я не хочу, чтобы ты так делала.
Голос был слабый, шотландский акцент усилился.
– Как его фамилия? – резко спросила я, указав рукой на портрет. Лицо мое горело, голос был слишком громкий.
– Дуглас. Мы все сменили фамилию. После. Когда давление прессы стало невыносимым.
– Ого. – Я не могла смотреть на Джека, у меня едва получалось говорить. – Сколько же ты мне врал? – закричала я, уставившись на него.
Джек сидел по-турецки на кровати, нервно пощипывая одеяло. Что-то странно-детское было в этом жесте.
– Ну…
– Сколько?
– На самом деле – один раз. Но – крупно.
– Чудовищно. Я сидела в кресле, ты на меня смотрел. И ты поклялся… – голос дрогнул.
Та ложь значит не больше, чем все прочие. Но каждый раз, как я вспоминала тот момент, когда мы встретились взглядами, у меня сдавливало в груди.
Он отвернулся, прикусив губу, трясущейся рукой убрал волосы. Дэйви делал точно так же.
– Я знаю, что виноват. Это было из чувства самосохранения, и оправдания этому нет.
Вот это было настоящее извинение – в отличие от момента признания преступления.
– Так не пойдет, – сказала я.
– Рейч, ты не знаешь, понятия не имеешь, каково это. Проклятые репортеры… – он показал рукой за окно, в черную обанскую ночь. Шотландское «р» громко перекатывалось в слове «репортеры», – они там лагерем встали. Даже сейчас они иногда объявляются. Это была охота на ведьм. Мы переехали, нам всем пришлось взять мамину девичью фамилию.
– И ты думал, что я никогда не узнаю?
– Нет, я… – Джек вытянулся во весь рост, запустил пятерню в волосы. – Я бы тебе…
– Мы с Уолли имеем право знать.
– Я понимаю. Между нами все так быстро стало серьезным…
Он не договорил. Но даже сейчас, в момент ссоры, мне стало на миг приятно, когда я поймала его взгляд и Джек неуверенно улыбнулся.
– Дело не в Уолли. Только в тебе. То, что я к тебе чувствовал, – это всегда было серьезно. Как будто мы созданы друг для друга. Мы должны быть вместе, правда же?
Я отвела глаза.
– Ты мне врал: про свое имя, о своем прошлом и о том, что ты пережил. У тебя был адвокат. Ты находился под следствием. А в тюрьме ты сидел? Я же даже не знаю.
– Нет, Рейчел. Клянусь. Это все.
– Не сидел?
– Ты можешь себе представить меня в тюрьме? Как бы я выжил?
– Это правда, – согласилась я.
– Я этого не планировал. Со мной произошло плохое событие, и я просто на него отреагировал. И вся жизнь тут же переменилась, но это все равно я. – И добавил чуть тише: – По-прежнему твой.
– Это ты знаешь свою историю и что случилось. А я – нет. Мне ничего не известно.
Я посмотрела на него, и он не отвел взгляда. Это была правда.
Это была наша история, но больше его, чем моя. Для него она началась много лет назад, для меня – только сейчас. Когда эта история закончится? Когда наши пути разойдутся – сегодня, завтра, через год? Стану ли я единственной девушкой, которой он рассказал правду, или очередной в длинном списке тех, кто не
