Поскребышев был третьим личным секретарем Генерального секретаря партии Сталина, он сменил на этом посту Мехлиса. И хотя жизнь секретаря Сталина не назовешь завидной, потому что она не знает ни дня, ни ночи, требует постоянного нервного напряжения, готовности к любой неожиданности, однако такая жизнь вполне устраивала Поскребышева, он не собирался ее менять на другую, мыслей даже таких не держал в своей круглой лобастой голове, хотя бы потому, что с этой должности можно сбежать или увернуться от нее, но никак не уйти, написав заявление об отставке «по собственному желанию».
Сталин, постояв в раздумье у дверей, медленно повернулся к Поскребышеву. Из полумрака (в кабинете горела лишь настольная лампа на рабочем столе) вдруг зазвучал его негромкий, перхающий смех.
Поскребышев внутренне сжался, однако продолжал сидеть, не меняя позы, исподлобья следя за каждым движением Сталина.
— Что, Поскребыш, прижало британского борова? Вон как захрюкал. А и всего-то — получил один щелчок по слишком высоко задранному носу. И уж, поди, со страху второй Дюнкерк мерещится. А вспомни, когда мы кровью умывались, когда немцы стояли в двадцати километрах от Москвы, вспомни, что хрюкал этот злейший враг не только Советской России, но и России вообще. И рад был, что немцы угробят ее, и страшно было остаться один на один с Гитлером. А ну как тот наберет армию из русских да бросит ее на Индию или даже на Британские острова! Только щепки бы полетели от их дутого могущества. А теперь вот… Поди, тяжело было на коленки-то становиться перед товарищем Сталиным. Ноги, поди, дрожали, ляжки тряслись…
Голос Сталина дышал ненавистью и упоением.
Поскребышев слушал, опустив голову и полуприкрыв глаза, а в голове его, которая помнила все до мельчайших подробностей, мелькали обрывки мыслей, от которых невозможно было отвязаться: «Как же, кровью… А кто виноват в этой крови? То-то и оно. Сейчас ты гений. А в сорок первом, сорок втором… Уж я-то помню: чуть в штаны не наложил. Готов был немцам отдать все, лишь бы заключить с ними новый „похабный мир“. Хорошо — вовремя одумался, хорошо — страна большая, народу много, народ терпеливый, а то бы… Э-э, помалкивал бы ты, гений хренов, оно бы лучше было».
Как всякий лакей, Поскребышев знал все сильные и слабые стороны своего хозяина, но не превозносил одних и не порицал других, сохраняя ироническое отношение как к своему хозяину, так и к самому себе. Более того, Поскребышев Сталина не считал ни гением, ни даже выдающейся личностью. Так иная жена смотрит на своего мужа, которого все считают гением или, во всяком случае, большим талантом, а она знает его просто как человека, который глупостей делает больше, чем чего-то умного, а тем более гениального. Напротив, Поскребышев никогда не показывал своего истинного отношения к Сталину, был ровен и малозаметен. И никогда не злоупотреблял своим знанием и положением. Вот разве что женщины — тут он не брезговал ничем.
В отличие от многих, Поскребышев хотя и боялся Сталина, однако не испытывал перед ним того мистического ужаса, который тот внушал другим. Он даже поддерживал по мере сил в сознании окружения некий миф о таких способностях Сталина, каких не было и в помине: как, например, способность видеть человека насквозь, предугадывать ход событий и многое другое, о чем твердила пропаганда, поднимая Сталина на высоты, недостижимые простыми смертными. Только Берия да еще несколько человек знали своего вождя так же, как и Поскребышев, при этом пользовались этим знанием, чтобы еще выше поднять себя в глазах Хозяина. Сам Поскребышев напрямую не вмешивался в отношения между Сталиным и его соратниками, выдавая себя за человека, который ничего не видит и ничего не понимает в происходящем.
Впрочем, ко всему привыкаешь. И к страху тоже. Более того, иногда хочется ковырнуть что-то такое, что оживило бы страх, вернуло сердцу ускоренный ритм, остроту ощущений. И Поскребышев время от времени тем или иным способом сталкивал Сталина со своими ближайшими сподвижниками, вызывал к жизни скрытые пружины соперничества между ними. И даже вражды. Он понимал, что это может ему дорого стоить, но не мог себе не позволить удовольствия видеть и чувствовать нарастающее напряжение от столкновения характеров, интересов, пробегающих между ними электрических разрядов. Или как бы невзначай подставить под сталинский гнев слишком зарвавшегося холуя и понаблюдать со стороны, как тот истаивает под немигающим взглядом Хозяина.
Черчилля не подставишь: далеко сидит, но испытать злорадство, видя, как высокомерный британец пытается выбраться из лужи и сохранить вид, будто ничего не случилось, позволить себе можно, и здесь Поскребышев был со Сталиным полностью солидарен. Однако ни своего злорадства, ни солидарности не выдал.
— Ладно, черт с ним! — произнес Сталин минуту спустя, с подозрением глянув на неподвижно склоненную голову Поскребышева. — Не в этом жирном борове дело. Давай пиши ему ответ. Сперва, как водится, пошаркай перед ним ножкой, он любит, чтобы шаркали…
«А кто не любит? — мысленно спросил Поскребышев. — Ты тоже любишь. Может, больше Черчилля…»
Сталин закурил, пыхнул несколько раз дымом, глядя вприщур куда-то вдаль.
— Впрочем, нет — никаких шарканий. С чего он там начинает?
— На Западе идут бои…
— Пиши: «Получил вечером 7 января Ваше послание от 6 января 1945 года». Далее с красной строки: «К сожалению, главный маршал авиации Тэддер еще не прибыл в Москву». Снова с красной строки…
Склонив набок голову и высунув от усердия кончик языка, Поскребышев писал самопишущей ручкой «паркер», отставая от медлительной речи Сталина всего на две-три буквы.
— «Очень важно использовать наше превосходство против немцев в артиллерии и авиации. В этих видах требуется ясная погода для авиации и отсутствие низких туманов, мешающих артиллерии вести прицельный огонь. Мы готовимся к наступлению, но погода
