А Ротмистров с некоторых пор армией уже не командует, перебирает бумажки в управлении бронетанковыми войсками, и многие другие генералы, оказавшиеся мало пригодными к такой войне и с таким противником, тоже «воюют» в глубоком тылу. Более того, вроде бы только теперь, через три с половиной года войны, определилась некая когорта самых одаренных и знающих, но кое-кто и удержался: армия огромна, на каждую должность одаренных и знающих не наберешься. Да и гибнут они чаще, потому что в штабах не засиживаются, командуют войсками не только по картам и телефонам.
В польскую деревушку, где теперь располагался штаб армии генерала Валецкого, Алексей Петрович приехал ночью, усталый и злой. Деревушка не спала, она жила напряженной жизнью, которая говорила опытному журналисту о близких событиях, ожидаемых давно и с нетерпением. Хотя нигде не пробивалось ни огонька, однако стучали движки, вырабатывающие электроэнергию, урчали подъезжающие и отъезжающие машины и мотоциклы, лишь изредка включающие подфарники, туда и сюда сновали люди, дымили полевые кухни, возле зениток копошились расчеты, ржали и взвизгивали сцепившиеся низкорослые монгольские лошади, на каждом углу патрули проверяли документы, — все двигалось в этот поздний час и вращалось вокруг какого-то центра, то отскакивая от него, то вновь к нему притягиваясь.
Алексей Петрович нашел редакцию армейской газеты и, выпив стакан водки, съев разогретую на электрической печке банку американской тушенки и запив ее кружкой обжигающего чаю, вскоре лежал на раскладушке в маленькой каморке, укрытый бараньим тулупом. Рядом с раскладушкой стояли его сапоги, на полу валялась кобура с пистолетом и полевая сумка. От сапог, от портянок, брошенных на ящик из-под консервов, несло потом, пованивало и от тулупа, но Алексею Петровичу все это было нипочем. Он провалился в сон, едва коснувшись головой сложенного вчетверо ватника, и перед ним замелькали деревья, кусты, потянулась разбитая дорога, брошенные на обочинах машины и другая истерзанная техника, наша или немецкая, но больше все-таки — немецкая.
Однако поспать Задонову не дали. Его растолкал редактор армейской многотиражки, склонившись к самому уху, дохнул чесноком и сообщил испуганным шепотом:
— Там полковник Путало, начальник политотдела армии. Он хочет вас видеть.
— А откуда он узнал, что я здесь? — спросил Алексей Петрович, спуская ноги с раскладушки, но редактор лишь ухмыльнулся и выскользнул из каморки.
Алексея Петровича, уставшего, невыспавшегося, вовсе не обрадовала перспектива иметь дело с полковником Путало. Этот неугомонный комиссар, очень падкий до журналистов, полагал, что оказывает великую честь пишущей братии, таская ее за собой, посвящая в секреты работы политорганов на определенном — непременно историческом — этапе. Но и отказаться от его опеки никак невозможно: во-первых, настойчив, аки дьявол; во-вторых, злопамятен; в-третьих, его опека имеет и несомненные преимущества: можно побывать практически в любом месте и получить практически же любую информацию, но главное — он хлебосолен, как купец первой гильдии, и большой гурман.
Кряхтя, Алексей Петрович обмотал ноги сырыми портянками, натянул с трудом сырые сапоги, оделся и вышел в комнату, где за редакторским столом восседала огромная глыбища полковника Путало и блестела его гладко выбритая голова, похожая на перезрелую дыню.
— Алексей Петрович! Дорогуша! Какими судьбами? — загудел полковник Путало, нависая над Алексеем Петровичем и заграбастывая его огромными лапищами. — А я прослышал, что вы объявились, дай, думаю, захвачу Задонова с собой… Читал ваш рассказ о слепом танкисте. До сих пор из головы не выходит. Как представлю себя в этом танке рядом с трупами и прочим, да в такую жару, так, знаете ли, самому тошно становится. Вот что значит русское слово и вот что значит талант. Я до сих пор вожу газету с этим вашим рассказом и, когда беседую с молодежью, привожу им в пример этих танкистов: пробирает до самых печенок. — И полковник Путало облапил еще раз Алексея Петровича и трижды ткнулся своим шершавым подбородком в его шершавые же щеки. Отпустив Задонова, прогудел: — Еду на передовую, место в машине для вас, дорогуша, обеспечено.
И с этими словами он подхватил растроганного от похвалы Алексея Петровича за талию, почти оторвав от пола, и потащил к выходу. Они втиснулись в «виллис», и тот запрыгал по неровностям проселочной дороги, по которой двигались войска, и не пёхом, а все больше на «студерах», и по всему лесу стоял этот подвывающий гул машин, двигающихся в сторону передовой.
«Виллис» обгонял колонны, почти съезжая в канавы, рыскал по талому снегу и грязи, трясся на корневищах, а полковник Путало, подпрыгивая на сиденье и выгибая головой в шапке-ушанке мокрый брезент, кричал в ухо Алексею Петровичу:
— В войсках нынче, дорогуша, такой настрой… я бы сказал: такой политический настрой, что я даже и не знаю, с чем его сравнить. Народ чуть ни поголовно идет в партию и в комсомол, все желают войти в логово приобщенными к величайшей силе современности… Да-да-да! — прогрохотал Путало пушечной очередью, будто Алексей Петрович высказал сомнение в правдивости его слов.
«Виллис» тряхнуло, он ударился задком о сосну, отскочил и заглох. Дальше проехать было совершенно невозможно: и дорогу, и придорожье занимали танки, рычали моторы, густой дым застилал все кругом, ел глаза, першило в горле.
Полковник Путало вывалился из машины и, широко ставя огромные ноги, пошел вместе со своим адъютантом разбираться, отчего образовалась на дороге эта пробка. Алексей Петрович поудобнее устроился на заднем сиденье, опустил уши своей шапки, поднял воротник шинели и тут же уснул.
Глава 5
В дивизии полковника Матова числилось немало бывалых солдат и офицеров, собранных по сибирским и дальневосточным госпиталям, но основной костяк все же составляли новобранцы: молодые казахи и узбеки, туркмены и киргизы, зачастую плохо знающие русский язык, малограмотные и какие-то забитые. Пришлось очень постараться, чтобы научить их азам боя, и это удалось сделать лишь тогда, когда командиры поняли, что к этим мальчишкам, жителям степей и глухих горных кишлаков, нужен особый подход, что они только тогда становятся солдатами, а не стадом баранов, когда начинают видеть в своем командире нечто вроде кишлачного мухтара (старейшины), а не надсмотрщика и погонялу. Ну и, конечно, без русского солдата, без его удали и бесшабашности, ни одно подразделение,
