Угланов замолчал, и Матову показалось, что тот жалеет о сказанном, что, может быть, и сам до конца не разобрался, что с ним тогда приключилось: попал ли в заговорщики за какие-то неосторожные высказывания или в силу стечения каких-то обстоятельств. Да и с евреями — проблема, которая Матова не занимала в силу своей неочевидности. Однако высказывать свою точку зрения Матов не спешил: не из страха, а потому, что этой точки зрения у него просто не имелось: он, как и все в пору большой чистки, был оглушен случившимся и не знал, кому и чему верить.
Угланов между тем заговорил снова:
— Не знаю, чем бы это кончилось, но тут сыграли фатальную роль два обстоятельства. Первое: оказалось, что я не родственник, а лишь однофамилец секретаря московского комитета партии Угланова, обвиненного в троцкизме и не помню еще в чем, арестованного и расстрелянного. Второе: к тому времени один наш военный журнал напечатал мою статью о характере будущей войны. Напечатал, потому что не знал, что я на Лубянке, а не знал потому, что это почему-то держалось в секрете, и официально я числился в длительной командировке. Статья попалась на глаза большому начальству, начальство сие распорядилось: «А подать сюда Ляпкина-Тяпкина!» Меня приодели, почистили и подали, и я понял, что никакого правосудия у нас не существует, и каждый из нас, смертных, зависит лишь от воли высокопоставленного чиновника… Впрочем, я и раньше знал об этом, и при царе-батюшке то же самое имело место, но одно дело знать, совсем другое — испытать на собственной шкуре. Похоже, что после этого меня вычеркнули из списков заговорщиков и как бы выдали индульгенцию. Правда, не сказали, на какой срок. Такие вот дела, дорогой мой Николай Анатольевич. Дай бог, чтобы времена те не повторились и вам не довелось даже пригубить из чаши сей.
Матов шевельнулся, решив возразить, но генерал остановил его движением руки.
— Мы скоро с вами простимся, — произнес он погрустневшим голосом. — И бог знает, когда еще свидимся. И вы, уходя, должны знать, с кем работали вместе в самое трудное для страны время. Тем более что я отношусь к вам с большим уважением, ценю ваши знания, ум, редкую для нашего времени порядочность, а главное, ваше желание разобраться в окружающей нас действительности. Я не хочу сказать, что моя точка зрения есть истина в последней инстанции. Но к своим выводам я пришел через долгие и мучительные раздумья, через изучение всех доступных мне фактов нашего недавнего исторического прошлого. Не надо думать, что мы творим нечто совершенно небывалое в истории народов. Все это в той или иной форме, под тем или иным названием уже было. А наши отдаленные потомки, когда политические распри отойдут на десятый план, будут оценивать нашу действительность не с классовых позиций, не по тому, как мы себя называли, а исключительно с позиций нравственных. А с этих позиций мы вряд ли будем выглядеть предпочтительнее многих других.
Угланов подошел к столу, стал перебирать на нем какие-то листочки. Матов решил воспользоваться паузой:
— Я полагаю, Константин Петрович, что народ оценивает нас постоянно, но не с каких-то философских позиций, а исключительно с практических: что ему, народу, на пользу, а что во вред. Народ может ошибаться, его можно заставить ошибиться, потому что он не способен к быстрому изменению своих пристрастий, обычаев, верований. Даже армия, с ее дисциплиной и единоначалием, не в состоянии быстро перестроиться на новые доктрины. Тому пример длительная и ожесточенная гражданская война и вся наша довоенная история…
— Да-да, вы правы, Николай Анатольевич. Но оттого, что толпа насчитывает несколько миллионов человек, она не перестает быть толпой, которую могут объединять инстинкты самосохранения и сиюминутные интересы. А оттого, что власть — я имею в виду Керенского и его окружение: тоже ведь считались социалистами! — собиралась построить демократическое государство, еще не значило, что она его была способна построить, что она под демократией понимала нужды простого народа. Между тем в превращении народа в толпу виноват не столько сам народ, сколько так называемая власть. Именно она создает условия для такого превращения, создает своим упрямством, ожирением, деградацией, неспособностью понять события и предупредить развал, то есть превращение части народа в толпу. Зато толпа легче всего превращается в армию, потому что армия примитивна, как сама толпа, и до сих пор живет по законам родового строя. Такой армия была при Александре Македонском, такой она осталась и сейчас… Между прочим, как у нас, так и у немцев. Не случайно в приказе за номером 227, который был подписан Сталиным и Жуковым в августе сорок второго, сказано, что надо следовать примеру немецкой армии, в которой после поражения под Москвой были введены полевые суды и штрафные роты и батальоны. Меняются внешние атрибуты, но не меняется сущность. Поэтому-то армия легко подчиняется личности, герою, вождю, а с помощью армии можно подчинить себе и
