Что-то сопротивлялось в Матове тому, что говорил генерал Угланов о народе, превращая его в толпу: так повернуть рассуждение Матова о естественном народном консерватизме стало весьма неожиданным. Значит и он, Матов, в глазах Угланова есть часть этой толпы, а сам Угланов — нечто от толпы отличное, нечто вне народа и даже над ним, то есть и над Матовым тоже. Это унижало и оскорбляло Матова. Он уже жалел, что начал этот разговор. Надо бы возразить, что-то сказать, что-то, что определило бы его, Матова, позицию, чтобы генерал не подумал, будто полковник Матов является слепым орудием чужой воли. В том числе и самого Угланова.
И Матов начал возражения с себя — с того, что вот он, крестьянский парень, выходец из глухой поморской глубинки, никогда бы не стал тем, что он есть, если бы не революция, не большевики, не Ленин. Это благодаря революции он сбросил с себя оковы местной ограниченности и косности, увидел мир, стал другим человеком. И таких в армии тысячи и тысячи. Он встречал повсюду людей честных, самоотверженных, не думающих о личном благе, отдающих народу, партии и армии все свои силы и знания, свою душу. Есть, разумеется, и приспособленцы, карьеристы, скрытые враги. Да и как иначе? Ведь новая жизнь строится на обломках старой. Эти-то обломки и путаются под ногами. Но придет время, почва будет очищена окончательно и зазеленеет новыми всходами…
Матов не заметил, как увлекся и начал говорить книжно и выспренно, что сам же порицал в других. Теперь Угланов слушал его, сложив на груди руки и опустив голову, в позе его было лишь терпение, и ничего больше. Матов почувствовал неубедительность своих слов, почувствовал возникшую стену между собой и генералом Углановым — и умолк. В маленьком кабинете повисла томительная тишина, нарушаемая треньканьем сверчка и тиканьем старинных настенных часов, с которыми генерал не расставался: фамильная реликвия, единственное, что осталось.
— В конце концов, идеи не виноваты в том, — примирительно заключил Матов, — что за их воплощение берутся не слишком умелые люди, что, ставя перед собой цель усовершенствования общества и народа, люди, в силу своего собственного несовершенства, забывают о поставленных целях, искажают их, запутываясь в повседневных несовершенствах.
— Да-да, идеи! — встрепенулся Угланов. — Есть идея написать Сикстинскую Мадонну, но нет Рафаэля. И не предвидится. Потому что Рафаэль в это время долбит вечную мерзлоту.
— Но была идея «Тихого Дона» — и она реализована.
— Да, Шолохов — светлое пятно на общем сером фоне, но не кажется ли вам, что для такой страны одного Шолохова маловато? А для такого бурного времени — тем более!
— Будут и другие.
— Боюсь, что нет… Вы, кстати, знаете, что у нас существуют конструкторские бюро за колючей проволокой?
— В каком смысле? — Матов внутренне напрягся: как человек сугубо военный, он не считал себя вправе владеть не относящейся к его непосредственным обязанностям информацией и с подозрением относился к тем людям, кто такую информацию ему предлагал. А тут еще такой разговор… И на минуту в нем возникло ощущение, что это не он завел этот разговор, а генерал Угланов, и завел его неспроста, а исключительно потому, что Матов уезжает на фронт, и Угланову Матов зачем-то понадобился…
— В самом прямом. И дело не в секретности этих бюро, а в том, что в этих КБ все, начиная с главного конструктора, являются заключенными. И режим там вполне тюремный. Сами понимаете, Сикстинскую Мадонну там создать не смогут… Я перед войной был в одном из таких КБ… по делам службы, — уточнил Угланов, заметив недоверие во взгляде Матова.
— Во всяком деле могут быть издержки, — не сдавался Матов, еще не успевший до конца осмыслить полученную информацию. — И не во всех же КБ у нас работают заключенные.
— Да, не во всех, но одного такого КБ хватит, чтобы во всех других исчезли Рафаэли и Леонардо да Винчи.
— Вы хотите сказать, что время Рафаэля и Леонардо да Винчи было более благоприятно для раскрытия человеческой сущности, чем нынешнее? — победно улыбнулся Матов. — Вы забыли, что это было еще и время инквизиции, колонизации, истребления коренных народов Африки, Америки, Азии, время работорговли.
— Нет, я не думаю, что те времена были благоприятнее. Но нынешнее время вовсе не такое, каким оно многим представляется. Люди же осознают это, к сожалению, лишь тогда, когда их порывы начинают опережать свое время. То есть, Николай Анатольевич, я еще раз хочу подтвердить: все повторяется. И ваша карьера похожа на карьеру моего предка-простолюдина в эпоху Петра Великого. Мой предок точно так же приписывал свое возвышение реформаторству Петра, при этом старался не видеть очевидных для нас, его потомков, вопиющих фактов. Думаю, что работая в Генштабе, вы насмотрелись на такие факты предостаточно.
Да, Матов насмотрелся. И ужаснулся. Ничего подобного он не мог себе даже представить. Вспомнился полковник Воромеев, молодой, высокомерный, с умными и нагловато-холодными глазами. В сорок первом и в сорок втором он даже заискивал перед Матовым, а потом уже не замечал. А однажды, пробыв в какой-то армии пару недель, вернулся оттуда Героем Советского Союза. За какие подвиги? Скорее всего за то, что его отец был членом ЦК и руководил одним из наркоматов.
Вспомнилось, как подполковник Чудниченко, тоже, как и Матов, случайный человек в Генштабе, провожая глазами фигуру Воромеева, с нескрываемой ненавистью процедил сквозь зубы:
— Эта сволочь скоро так крепко сядет нам на шею, что и рад бы, да не стряхнешь. — И добавил со вздохом: — Опротивело все, а на фронт не отпускают: кто-то же должен таскать для них каштаны из огня. Давай сегодня выпьем. У меня армянский коньяк завелся, как бы не выдохся.
Под коньяк они проговорили до утра. О чем говорили? Да о том же, о чем говорили сейчас с генералом Углановым. Но почему в том разговоре был какой-то оптимизм, а в нынешнем — нет?
Однако с генералом Углановым Матов расстался тепло, можно сказать, по-дружески, разговор этот не оказал на их отношения существенного влияния.
В ожидании отправления воинского эшелона они ходили по перрону, говорили о разных разностях, бодрились. Генерал казался уставшим, постаревшим. У Матова защемило сердце.
Трижды звякнул станционный колокол, проревели гудки двух мощных паровозов, прицепленных к составу, полезли по вагонам солдаты, заметались в воздухе потревоженные вороны и галки, закричали, заголосили немногие провожающие.
Матов и Угланов обнялись, расцеловались.
Эшелон тронулся, Матов вскочил на подножку штабного вагона. Генерал какое-то время шел рядом, и на лице его была написана мука, будто он не сказал Матову самого главного. Потом он отстал и остановился, приложив руку к папахе, и растворился в облаках пара, выбрасываемых многочисленными паровозами.
И Матову показалось, что самого главного он
